Сны женщины
Шрифт:
Что там отвечает Шурочка, не слышно, потому что Нюсиными стараниями снова разливается на всю округу патефон:
Помню разлуку так неясно и зыбко, В ночь голубую вдаль ушли корабли…– Мне до него нет никакого дела! – продолжает шипеть Ванда, отвлекшаяся было, чтобы послушать интересную беседу подруг, и нервно вертит на пальце тонкое золотое колечко с припаянной золотой же старинной монеткой. – Я почти забыла его! Что вы явились?!
– Да вы меня послушайте, гражданка Лефорж-Свободная!
– Я просто Свободная!
– Да вы послушайте меня! Я на службе, в конце концов! Ваш муж…
– Бывший! Он меня бросил! Ушел не сказавшись! Бывший!
– Пусть бывший!
– Если бы он не исчез, я бы его сама бросила! Я и фамилию сменила! И себе, и дочке!
– Отлично, ма… ма-мадам! – От злости он стал запинаться. – А теперь помолчите хотя бы минуту. Человек при исполнении, черт побери! Так уважайте… В общем, ваш муж находился в самом логове врага до последнего дня и, по свидетельству надежных источников, погиб при налете авиации союзников. Вот так! Это был честный патриот… Полковник Лефорж Северин Антуанович награжден двумя орденами Воинской Славы и посмертно удостоен звания Спасителя Отечества. Это очень редкое звание! Мало кто даже слышал о нем. Вам следует гордиться своим супругом, а не отрекаться от него! Награды я передаю вам вместе с наградной книжкой, именным оружием и документами на пожизненную персональную пенсию… Вот, прошу получить и расписаться, как говорится.
Он вручил ей пакет с документами и саблю в парусиновом чехле. Она молча и растерянно приняла наследство – казалось, так и не поняла, о чем речь. Казалось, на весь свет звучит для нее патефон, транслируя чужую изукрашенную рифмами память, и чуть запинается игла на царапинах заезженной пластинки:
Вряд ли забуду твою я улыбку, Разве забуду я песни твои…– Очнитесь, гражданочка, – позвал он. – Прошу расписаться. Разрешите откланяться.
Он отправился восвояси, а весна все пела тенором:
В парке Чаир распускаются розы, В парке Чаир сотни тысяч кустов…– Что – немногое? Э-э-э… Леопольд! Что немногое вы знаете? Вы уснули? Что вы молчите? Рассказывайте! – теребит она мой рукав. Так и в кювет недолго, неужели она не понимает? А я, и правда, молчу, предавшись воспоминаниям. Этакая неловкая пауза получилась.
– Извините, Татьяна Федоровна, как-то так… Задумался я. Дело было не то чтобы необыкновенное, но в чем-то исключительное. Лефорж, дедушка ваш, в войну работал в разведке. Десантировался на севере Франции, в Италии и, если ничего не путаю, даже в Норвегии. Где-то ближе к концу войны осел нелегалом на территории Германии, как-то очень ловко осел – пауком-резидентом. Быстро сплел паутину полезных связей. Но точно ничего не скажу. Сами понимаете – всё догадки. Вопросов больше, чем ответов. Секретность же. В любом случае, невозможно во всех подробностях регистрировать работу шпиона, если вы не хотите его потерять. Во-первых, лишние контакты привлекают внимание, а во-вторых, работа эта целиком или во многом состоит из нарушений всяких там должностных инструкций, партийных кодексов и прочих ограничительных затей. Насовершал он, надо полагать, уйму подвигов, как в кино. С его знанием языков, артистизмом, физической ловкостью, при его способности к гипнозу, к внушению, он был бесценным кадром. И вот чуть ли не в последние дни войны он гибнет во время бомбежки. Такая вот случайность! Превратность судьбы. Интересно то, что были найдены неопровержимые якобы доказательства его гибели…
– Почему – «интересно» и «якобы»? Что такого?
– Сами подумайте, какие это могли быть доказательства?
– Труп? Останки?
– М-да… О трупе как таковом никто никогда не заикался, я наводил справки по своим каналам. Доказательства нашлись лишь в документах – в списках погибших, должным образом прошедших регистрацию.
– Погибших, прошедших регистрацию? До чего странно!
– Не странно, я, может быть, неточно выразился, извините. Прошли регистрацию собственно списки, а не погибшие. То есть списки были заверены соответствующими подписями и солидными печатями. Немецкая аккуратность! Канцеляристы, учетчики или кто там еще работали практически до последнего дня, а возможно, поскольку люди гибли и после официальной даты капитуляции, не прекращали работы вовсе. Замечу, что лично у меня это вызывает лишь уважение. Ну вот. Долго ли, коротко ли, а в конце сороковых Ванде передали наследство – наградные документы и эту самую саблю, которую вы обнаружили, не успев поселиться в доме.
– Спасибо вашему коту.
– Да, спасибо. Милый непоседа. Отчасти авантюрист.
– Я уже больше чем достаточно знаю про вашего кота, – вмиг раздражается она. – Что там с наследством?
– С наследством? С наследством все обстояло замечательно. Ванда, бабушка ваша, зажила вполне неплохо, имея персональную пенсию и получив в свое распоряжение дом…
– Дом?
– Вот именно. Тогда он был, разумеется, не так хорош, как нынешний, что оставлен в наследство вам. Собственно, это был совсем другой дом… Возможно, вы даже смутно помните, как он выглядел…
– Смутно. Помню, мама привозила меня на лето к бабушке… Лучше бы не привозила. Я терпеть не могла Ванду, все ей не то, все ей не так. Все у нее под подозрением, все злоумышленники – от соседской курицы до секретаря горкома. Допускаю теперь, что она во многом была права, но очень уж была она властная и сварливая. Кормила меня какой-то гадостью, которую, по ее мнению, должны есть дети. Помню яйцо всмятку с накрошенным туда хлебом и зеленым луком, какой-то жуткий суп из ливерной колбасы и капусты… Бррр!
– А дом-то помните?
– Я же говорю – смутно.
– И все же?
– Ну-у… Большой, деревянный, с покосившейся пристройкой, пропахший лекарствами… Хорошо запах помню, но Ванда никогда не болела. Почему так пахло? Может, гнилью?
– Нет-нет, вы правильно помните – именно лекарствами. Во время войны в этом доме был маленький госпиталь. Сначала в городе был один – центральный, потом стало не хватать мест, и раненых размещали где могли, по частным домам например. Получались такие филиалы, в которых размещали не самых тяжелых. Там и доктора-то бывали не каждый день, всем заправляли медсестры. Перевязки, инъекции, судна, клизмы, извините за подробности… Так вот, этот дом в самом начале войны остался без хозяев. Хозяева тогдашние исчезли, как исчезали многие в те времена. Поэтому судьба дома определилась очень скоро.
– То есть там сделали госпиталь?
– Да. Местные барышни и дамы охотно шли в медсестры – паек, да и мужчины опять-таки, пусть и временно недееспособные. И Ванда работала медсестрой. Откуда она возвратилась в наш город, как оказалась в родном своем доме, мне неведомо. Войной занесло. Впрочем, она упоминала как-то, что бывала здесь раньше вместе с мужем, когда тот давал гастроли. Кстати, старожилы его помнят до сих пор, всякие сказки рассказывают о его фокусах. В память о военных заслугах мужа Ванде дали не только персональную пенсию, но и жилье – этот самый дом, о котором вы помните с детства.
– Совсем, знаете, не хочу его помнить. Тоска, скука, вялый огород в лебеде, мелкие окна в ситчике с оборками – на солнце он выцветал за месяц, зануда-бабка в кружевных старомодных блузочках. Бесконечное чертово рукоделье, вечные чугунные утюги на дровяной плите, желтое от этой варварской глажки белье. Иногда появлялась мама. Неприбранная, с облупленным кисельным лаком на ногтях, в спущенных до тапок капроновых чулках. Вся в мечтах. Сидела с перекошенными деревянными пяльцами на коленях. Или склонялась над очередным письмом… Совсем не такая, как на людях, на сцене. Но я ее любила такой, забывшей о маске.