Со мною в ад
Шрифт:
— Есть что-нибудь из Софии?
— Пока нет.
Я знал, что сейчас звонить рано — обед. Надо было как-то убить двадцать минут. Рядом оказалась сладкарница, чудом открытая в это время. Я выпил кока-колу, съел мороженое, не почувствовав вкуса ни того, ни другого — словно траву ел. В час десять я набрал телефон комнаты, где сидел наш симпатичный стажер.
— Привет, Чинков! Как дела? — спросил я как можно спокойнее.
— Товарищ Дамов, это вы? — обрадовался парень. — Откуда вы звоните?
— Из Бургаса…
— Все в порядке, товарищ майор! Прокурор поддержал обвинение! Дело назначено к слушанью на четвертое… Быстро его провернули! Ну, а вы как? Как отдыхаете?
— Спасибо.
И повесил трубку. Парень, наверное, был задет и даже неприятно удивлен. Он так искренне обрадовался моему звонку, а я…
Обратный путь я проделал по жаре и пыли — машин на шоссе становилось все больше, пробираться среди них было все труднее. Настроение у меня было скверное, появляться в таком виде перед Таней и портить ей отдых очень не хотелось. Однако я никак не мог завершить начавшийся внутренний монолог, наплывали все новые мысли, доводы, рассуждения.
Значит, прокурор поддержал меня. Да что с него взять, умом он не блещет, да и профессионал посредственный. Ну никакого не чувствую удовлетворения, совсем наоборот. Вообще, наша работа… А при чем тут работа? Просто она, эта работа, скорее всего, не для меня, а вернее, я не для нее. Мне было бы гораздо лучше и легче быть, например, адвокатом. Или юрисконсультом какого-нибудь интересного предприятия. Нет, лучше адвокатом, чтобы заниматься человеческими страстями… Любовь, ненависть, ревность, алчность… Они существуют с тех пор, как существует мир, а в нашем новом обществе преобразились они или выражают себя так же, как сто и двести лет назад? При Бальзаке, Диккенсе, Достоевском? А мы? Что мы сами сделали, чтобы хоть как-то облагородить эти исконные человеческие страсти? Мало, мало сделали или вовсе ничего… Конечно же, мы должны быть сытыми, богатыми, красиво одеваться, но вот мы надели новый костюм, построили квартиру, сели в собственную машину — и что? Стали мы благодаря этому богаче духовно, прибавилось ли у нас благородства, человеколюбия? Да ничего подобного! Ах, если бы мы столько сил тратили на преображение души, сердца и сознания человека, сколько мы тратим на наше материальное обеспечение! Мелькают порой в воспоминаниях лозунги, плакаты, транспаранты и девизы — как полинялые краски на старых одеждах или выцветшие чернила на бумагах Бог знает какой давности, вот и все, что от них осталось. А ведь это были едва ли не главные средства «воспитания нового человека»…
В последнее время меня стали называть специалистом по убийствам. Так уж получалось, что ко мне попадали такие дела — случайно, разумеется, но постепенно случайности спрессовались в тенденцию, и я уже мог бы проследить какие-то закономерности по этой теме — так сказать, в исторической перспективе. Как писали когда-то: «Раньше и теперь…» Так что же, изменились мотивы этого — самого страшного — преступления против человечности? Один ударил соседа лопатой в грудь за то, что тот тайком проходил на свою дачу через его участок, скащивая таким образом дорогу; другой убил кассира АПК и унес тринадцать тысяч левов; третий разбил голову соквартиранта куском арматурного железа, потому что ему надоел храп и кашель. А Гено Томанов? Наполнил целый морг…
«Нет! Неправда! Не было этого!»
«Было, дружок, было! И сколько бы ты ни глядел на меня своими круглыми глазами и ни изображал ужас — было! Ты сам признался! Твоя несостоявшаяся теща ясно и точно передала, как ты сказал: „Я убил свою жену, я отравил ее и обеих своячениц, ее сестер, чтобы никто не догадался…“ Однако все догадались, что ты убийца! И Кислый, и прокурор, не говоря уже обо мне… И на суде скажешь все, скажешь как миленький! Припрем тебя к стенке фактами…»
Из-за поворота выскочил огромный черный «мерседес» — я чуть не врезался в него с ходу, но он, как ягуар, рванулся вперед, мелькнул своим обтекаемым задом и через секунду был уже далеко. Да, вот это машина, это скорость! А ведь классическая марка…
…Факты, конечно же, упрямая вещь. Но что же меня все-таки смущает? Что тревожит и не дает покоя? Откуда эта неуверенность — как жужжащая над ухом оса? Как я сказал? «Наполнил морг…» При этом он же не профессиональный убийца, и он не сумасшедший, и не был в неконтролируемом состоянии аффекта… И в этом его крике «Нет! Нет!», и в этих его полных ужаса глазах была искренность! Да, да! Значит, надо признать, он умеет так искренне лгать, что может ввести в заблуждение и опытных людей! Честное слово, я впервые встречаюсь с таким «блестящим» дарованием. Но ни разу — ни разу! — еще не встречал обвиняемого, который бы не рухнул под напором фактов и полного разоблачения. Да, факты, факты… именно здесь есть какая-то еле видная трещинка… чего-то недостает, совсем маленького — как просяное зернышко… Например, этой проклятой бутылки из-под лимонада, в которой был яд… Нужно было еще и еще искать ее. Ведь существует же она где-то, если не целая, то хоть осколки от нее… Потому что вторую, разбитую, с норковым жиром мы нашли во дворе…
Танче спала в палатке, укрывшись простыней. Ее губы слегка приоткрыты, ресницы отбрасывают легкую тень на щеки, руки она так уютно, по-домашнему положила под голову.
Я не стал будить ее. Собрал походные стулья, стол с алюминиевыми ножками, отнес в багажник, снял с двух обгорелых камней, служивших нам очагом, большую черную сковороду. Ручка сковороды оказалась горячей, и я выронил сковороду на камни. Таня проснулась и высунула голову из палатки, зажмурившись от солнца.
— Что ты делаешь?
— Собираюсь.
— Что с тобой случилось, Митко? Или тебя вызвали? — В голосе ее звучали удивление и тревога.
— Нет, не вызвали. Но я бы хотел, чтобы мы вернулись.
Она вышла в коротком халатике, едва доходящем до половины бедер.
— Объясни мне — что происходит? Ведь у нас есть еще целых четыре дня…
Я чувствовал себя последним мерзавцем, но ответить ничего не мог и только продолжал увязывать вещи, скатывать палатку и складывать все это в машину.
— Может… может, я виновата? — услышал я позади себя ее голос. Мне казалось, она готова заплакать. Я бросил сумку, которую держал в руке, обнял Танче, крепко прижал к себе, поцеловал в висок, в нежную загорелую шею.
— Нет, нет, родная! Только не ты… Скорее, я, я во всем виноват…
Солнце уже садилось, и море предвечерне темнело, когда мы выехали из этого милого, обаятельного уголка земли, о котором и я, и Таня столько мечтали. По пути мы обменялись несколькими ничего не значащими словами, а где-то возле развилки между Несебром и Солнечным Берегом Таня попросила остановить машину, пересела на заднее сиденье, прислонилась к большому тюку и заснула. В Софию мы прибыли за полночь. Я помог Тане перенести ее багаж в лифт. Она молчала. Я подождал, пока кабина поднялась и где-то наверху остановилась, сел в машину и двинулся к своему ранчо.
Рано утром я крадучись пробрался в тюрьму через служебный вход. Мне очень не хотелось встречаться с коллегами, которые в это время шли на работу, и объяснять им, почему я бросил отдых и вернулся в Софию, что случилось, отвечать на глупые вопросы — как там море и так далее…
Заместитель начальника тюрьмы был в командировке, его кабинет свободен, и я попросил привести Томанова сюда. Сержант довольно долго отсутствовал, наконец появился и сказал, что Гено на осмотре у врача и придется подождать.