Со всей любовью

Брук Кассандра

Почему я всегда считала, что крикет – это игра джентльменов?

Не послать ли тебе пару пакетов «здоровой пищи» из «Кулинарии Цина»? У нас отличные foie gras aux truffes. [28] А заварной крем будет хорошо сочетаться с твоими диетическими галетами.

Удачи!

И с огромной любовью.

Джейнис (поставщица продуктов легкого поведения).

Паласио Писарро Трухильо 10 мая

Милая Джейнис!

Выполнено:

Я бегала трусцой по Мадриду в час пик под весенним дождем.

28

Гусиный паштет с трюфелями (фр.).

Я

обжиралась диетическими галетами, вкусом напоминающими старые коробки из-под спичек.

Я заменила алкоголь – минеральной, никотин – жвачкой, сахар – «суитесом».

Я поступила в клуб здоровья, членши которого напоминают Марлен Дитрих на крутом склоне лет.

Я приобрела пыточный инструмент, носящий название «Наутилус», гимнастическая машина.

Я потеряла в весе ровнехонько ДВА фунта – о Господи! Но каждое утро я гляжу на мой прозагарный календарь и говорю: «Я этого добьюсь! Добьюсь!»

У меня ноет все тело, я в синяках, голодна, в жутком настроении, и не так уж уверена, что Пирс стоит таких трудов и пота.

Я узнала, что шлюшку зовут Ангель. Естественно, не правда ли? Ангель. Милый ангелочек. Крылышками мах, мах! Пирс, вкусим райского блаженства! Фу!

Я восстала. Сбежала. И страдаю от похмелья у мудрой и грешной Эстеллы. И внезапно жизнь стала чертовски приятнее. На этот уик-энд миссис Унылая Сливовая Водка может лить слезы в свои дробленые зерна с сухофруктами. Я наслаждаюсь. За моим окном-скважиной простирается Эстермадура, где зелень уже начинает золотиться, а выходы гранита в ней торчат, точно подагрические костяшки пальцев. Аисты, старые мои знакомцы, щелк-щелк-щелкают клювами на крышах вокруг городской площади. Владелец кафе узнал меня. Как и трехногий пес – у него не хватает задней ноги. Меня заинтриговала мысль, старается ли он задрать ножку, которой нет, или валится набок. А потому я пошла за ним следом, но он не оказался столь любезен. Владелец кафе пошел за мной: казалось, в отличие от пса, он готов был задрать ножку тут же.

Мне здесь страшно нравится. Это не мой мир, но я осваиваюсь в нем с удивительной легкостью. Вот я пишу, а какой-нибудь чико, вероятно, полирует белый «мерседес». Хавьер узнал, что я собираюсь приехать, и обеспечил меня транспортом. Я его сполна заработала, сказал он: конкистадорская коллекция растет не по дням, а по часам. Нам обещали голову Монтесумы. Я подозреваю розыгрыш, или какую-то путаницу с Иоанном Крестителем (испанцы поверят любому чуду). Как бы то ни было, всю прошлую неделю я отбивалась от симптомов депрессии, пускаясь во все тяжкие для сбора пожертвований. Источала счастье, обаяние, убедительность. «Ваше Превосходительство необыкновенная женщина, – было мне сказано. – Сеньор Конвей большой счастливец». (Совершенно справедливо: у него же молодая любовница!) Эстебан безмолвной тенью следовал за мной, а однажды вечером пригласил меня пообедать с ним и снова сообщил, как прекрасна его асиенда в это время года. Я молилась, чтобы он не добавил: «Почти так же прекрасна, как вы», но, боюсь, моя молитва услышана не была. Этот человек – сногсшибательное сплошное клише, но при всем при том и просто сногсшибателен. Он из тех мужчин, кому никак не следует открывать рот – пусть бы только бросал сумрачно-таинственные взгляды, а потому казался бы неотразимо интересным, предпочтительно в постели. Молчание может быть сильнейшим афродизиаком, хотя сама я так и не научилась им пользоваться.

Теперь про Эстеллу.

Мне было велено явиться к завтраку. Памятуя, что по утрам она – герцогиня Виндзорская, я оделась элегантно. Она читала у бассейна по обыкновению совсем голая и, не подняв головы, начала говорить так, будто мы не расставались с ней со времени моего прошлого визита почти два месяца назад. А может, она так и думает.

– Я сделала открытие, моя дорогая, – объявила она, все еще не отрывая глаз от книги. – Ваши трудности заставили меня задуматься об англичанах вообще и о том, почему нам, французам, так трудно понять вас, а вам – нас. – В первый раз она взглянула на меня. – Боже Великий, вы одеты словно на светское чаепитие в саду! Почему вам не скинуть все это и не окунуться, пока я рассуждаю. Мигель сию минуту принесет белого вина, или вы предпочтете что-нибудь мерзкое вроде «сангрии»?

Это прозвучало как приказ, а потому я осторожно разделась. Мигель, кто бы он ни был, признаков жизни не подавал. В прошлый раз это был Луис. Я решила нырнуть в бассейн побыстрее и лишь в последнюю секунду спохватилась, что стою у его мелкого конца, и небрежно, насколько могла, прошествовала к глубокому. Это, казалось, потребовало жутко много времени.

«Великолепное у вас тело, моя дорогая, – крикнула мне Эстелла. – Мой первый муж обожал груди вроде ваших. Боюсь, я явилась для него разочарованием. Но, с другой стороны, он разочаровал меня во всех остальных отношениях. Ну а теперь о моем открытии».

Вода обдала меня прохладой, а когда я вынырнула, Эстелла уже сидела на краю бассейна, болтая ногами в воде, а в каждой руке держа по книге. Все тело у нее было коричневое, как каштан. Я неторопливо плавала взад-вперед, а она рассуждала:

«Да, так о разнице между англичанами и французами. Очень просто: все содержится в этих двух книгах», – и она выставила их перед собой. Название я прочесть не сумела. «Вопрос воспитания, моя дорогая, – продолжала она. – Ваших детей выращивают на А.А. Милне – «Винни-Пух» и тому подобное. Наших вскармливают на «Баснях Лафонтена».

Эстелла умолкла и посозерцала муху, устроившуюся на ее груди, а затем смахнула ее, точно официант – крошку со скатерти. Я еще раз проплыла всю длину бассейна, ожидая продолжения ее анализа.

– Лафонтен, конечно, неподражаем, – сказала она. – Он восхищает ребенка, любителя поэзии, ученого. Он обладает глубиной проникновения и изысканной тонкостью мысли. Наш долг ему неизмерим. Он сделал нас такими, какие мы есть. В результате мы, французы, остроумны, умны и проницательны. – Она умолкла, чтобы избавиться еще от одной мухи, положила Лафонтена и взмахнула А.А. Милном в моем направлении. Я подплыла и ухватилась за бортик в ожидании ее сокрушающего резюме. Предположительно ничего хорошего оно сынам Альбиона не сулило. «Ответьте, – сказала она, – какой француз способен понять нацию, которая воспитывалась в подражании плюшевому мишке по кличке Винни-Пух?» И тут она начала цитировать «Строки, написанные медведем почти без мозга»: «Если в понедельник очень жарко, то задаю вопрос я раз, наверно, сто, на него ответа не дает никто: правда, что – который, а который – что?»

Эстелла захлопнула книгу и засмеялась. «Неужели вы не замечаете, моя дорогая? Ваш медведь почти без мозга в четырех строчках умудрился выразить то, чего философ Спиноза не сумел сформулировать в десятке, если не больше, томов, а именно природу единства и человеческой индивидуальности?»

Я начала говорить что-то невнятное, но Эстелла еще не кончила. Она встала и подставила свою обнаженную фигуру солнцу. «Я имею в виду вот что, – продолжала она, обращаясь ко всей распростертой перед нами Эстермадуре, – мы, французы, простаки, обученные быть умными, а вы, англичане, – умники, обученные быть простаками. – Она опустила книгу. – А вот и Мигель с вином».

Я тут же взболтала воду в бассейне, чтобы замаскировать мою наготу от молодого человека, который приближался с серебряным подносом в руке и салфеткой, перекинутой через локоть. Эстелла поблагодарила его по-испански и забрала у него поднос. Он, казалось, не находил ничего странного в том, что подал вино двум голым женщинам, но я продолжала взбалтывать воду, пока он не ушел. Тогда я вылезла и начала вытираться полотенцем Эстеллы.

Так почему же «мои трудности», как она выразилась, навели ее на мысль о «Винни-Пухе» и Лафонтене? И что ее «открытие» открыло ей во мне?