Со взведенным курком
Шрифт:
— Что это ты, братец, так близко подходишь? — Исправник глянул на меня испытующе и вдруг улыбнулся. — Или секрет у тебя ко мне?
Ощутив холодок самозабвения, словно в омут головой кинулся, я неожиданно для самого себя сказал:
— Нет, ваше благородие, какие у нас с вами могут быть секреты? Просто хотел с вашим пистолетом в окно скакнуть. — И тут же пожалел: «Зачем это я?!»
Против ожидания исправник, пристав и третий чиновник переглянулись и громко расхохотались.
— Ишь ты какой!.. — протянул исправник. — А ну-ка, иди
Я молча повернулся и, притворив дверь, вернулся в сени.
К моему удивлению, городового там не было. Мелькнула новая сумасшедшая мысль.
Я взял фуражку, сунул в карман хлеб и чуть приоткрыл дверь во двор — он был полон полицейских и стражников. Туда невозможно. Я вышел на парадное крыльцо.
На перилах сидит городовой. Другой, как маятник, бродит по панели — туда-сюда, туда-сюда. Эх, была не была! Ведь шаг мой так невероятен, что полицейские себе не поверят, даже ежели сообразят, что перед ними арестант.
Смерил глазами расстояние — до какого переулка ближе, сунул руки в карманы и медленно, спокойно стал спускаться по ступенькам. Только б не сорваться!.. Уверенность и спокойствие! Уверенность и спокойствие — в них спасенье!..
Не торопясь, не глядя по сторонам, миновал городового на крыльце. Прошел мимо второго — тот даже не оглянулся. Изо всех сил принуждаю себя идти тихо, не сбиться на бег. До облюбованного переулка совсем немного… Вполоборота глянул назад — городовые все так же невозмутимы — один сидит, другой марширует.
Вот и переулок.
За угол — и бегом!
Вскоре я был у Огаркова, товарища по боевой дружине, который жил неподалеку. Дома у него были одни женщины. Они ужасно перепугались. Старуха расплакалась, а молодые бестолково заметались по избе, стали рыться в сундуках и в конце концов сунули мне какой-то старенький серый пиджак вместо моего черного и шляпу вместо картуза. Однако оставаться здесь было безумием — с минуты на минуту могла нагрянуть погоня.
— Вы уж огородами идите, — попросила одна из женщин. — Как бы не заметили, что вы у нас были…
Хорошенькая просьба! Ведь если меня увидят пробирающимся по задам и огородам, прячущимся — я погиб. Напротив, идти в открытую, только улицами, спокойно и уверенно!
Выйдя от Огарковых, я миновал винокуренный завод. Отсюда путь мой лежал на гору, а с нее — к реке Ай. На берегу реки было наше подпольное зимовье, в котором мы прятали нелегальную типографию. Там почти всегда находился кто-нибудь из партийцев — печатал прокламации либо отдыхал. Доберусь туда — спасен!
Вот и гора. По обеим сторонам дороги тянулся плотный молодой кустарник. На половине склона, стекая вниз поперек дороги, журчит-звенит ручей. Через него переброшен мостик.
Едва я дошел до этого мостика, как слева наперерез мне выскочили четверо всадников. «Облава!» Сердце не успело еще дрогнуть от неожиданности и испуга, а я инстинктивно, автоматически уже бросился в заросли, вправо, и что есть сил побежал. Вслед мне хлопнуло наугад несколько выстрелов. Где-то над головой тоненько пропели пули. Я отчаянно продирался в глубь чащи. Погоня за мной на конях по такой чащобе была невозможна, и стражники стреляли, чтобы собрать к себе других участников облавы и охватить заросли, не дать мне уйти. Пересечь дорогу до полного окружения — вот что может меня спасти! Успею — хорошо, нет — пропал.
Я понесся еще быстрее. Худые сапоги то и дело цеплялись за хворост и сучья, мешали бежать. Скинул сапоги и помчался босиком.
Решив, что ушел достаточно далеко, резко свернул влево. Вот светло-серой полоской прочертилась в надвигающихся сумерках дорога. Пригнувшись, перебежал ее и — снова в заросли.
Ну, теперь я в тылу у полицейских, вне их кольца. Можно малость передохнуть.
Настала спасительница ночь. До рассвета я хотел как можно ближе подобраться к нашему зимовью.
Ранним утром я оказался на самой высокой точке горы. Далеко на востоке переливалась, играла заря. Внизу прямо передо мной текла река Ай. Ее отлогий противоположный берег весь покрыт ковром нежно-зеленой молодой травы, даже на взгляд такой живой и сочной.
Захватывающее чувство свободы, которого никогда до конца не поймет тот, кто не отведал тюремной похлебки, наполнило все мое существо до краев такой радостью, таким острым восторгом, что мне хотелось броситься на землю, на мою родную землю, и сжать ее в объятиях. Я чувствовал в своих руках, в своих плечах, в груди такую силу, такую безудержную силу, что мне казалось, нет такого, чего я не осилил бы свершить.
…В нашем балагане я застал Костю Мячина и двух Сонь — Быкову и Меклер. Объятия, поцелуи… Чуть не пустились в пляс. А девицы — те даже малость всплакнули, как водится.
— Уж не думали мы тебя увидеть, — призналась Соня Быкова.
— Но постой! — перебил Костя. — Как же все-таки ты убежал? — Только теперь друзья обратили внимание, что я босой, оборванный, грязный, исцарапанный.
Я рассказал и, в свою очередь, спросил:
— А что вы здесь делаете?
— Листовки печатали, — пояснил Мячин. — Типографию уже спрятали, листовки сложили, в город понесем.
К вечеру они забрали свой драгоценный груз и ушли в Златоуст, оставив меня в балагане одного.
— Завтра кто-нибудь из нас вернется, — пообещал Костя. — Принесем тебе одежду, паспорт, скажем, куда ехать. Не беспокойся и жди.
Я молча мотнул головой.
Еще договорились, если что случится — появится кто подозрительный или тем более полиция, — я уберусь с зимовья, пойду по направлению к Уржумке и остановлюсь поблизости от больших лиственниц, против шестой версты железной дороги. Эти места мы все хорошо знали.
С тем и расстались.
Под берегом я развел костер, согрел в чугунке воды, чтобы вымыться, хоть немного отскрести тюремную грязь. Спать улегся не в балагане, а в кустах — на случай полицейского налета.