Собачьи кости под дубом
Шрифт:
Маяковски уж был готов, расстроенный и ни с чем, возвращаться домой, но он бы вдруг, нашел бы в себе уверенность пригласить девушку на кофе, даже не подумав беспокоиться о том, как отреагирует её отец. И не зря, потому что отец, не сразу и с сомнительнейшим взглядом, который только может быть у человека, который полон негодования и подозрений, позволил бы своей дочери пойти вместе с Ричардом.
Они сидели бы друг напротив друга и говорили, говорили, говорили. Разговор был бы обо всем, о чем они только знают, им было бы так интересно вместе. Маяковски рассказывал бы ей о живописи, а она ему о музыке. И так продолжалось бы до тех пор, пока девушка, ненавязчиво,
И с тех пор он писал бы только ее. Она стала бы его натурщицей. Маяковски нашел бы другой путь доносить свои мысли до мира. Он бы теперь больше не показывал людям напрямую их пороки, он показывал им прекрасное, чудеснейшее из творений природы, позволяя людям, взглянуть на портреты, чтобы напомнить, что этот мир стоит того, чтобы его беречь, чтобы о нем заботиться. Ричард писал бы не со злостью, он писал бы аккуратно, бережно, обращаясь с девушкой как самой большой драгоценностью во всем мире, потому что она стала бы тем самым посредником между обществом и Ричардом. Она помогала бы ему говорить, говорить через живопись.
А она играла бы ему, поступила бы в университет, закончила бы его, но всегда, на вступительных экзаменах, на концертах, с оркестром и сольно, дома вечером и утром, она бы играла только для него.
– Где фиалки будут смотреться лучше? На ключицах или в волосах?
– Спросил бы он ее однажды, убирая темные волосы с белых, как первый снег, плеч.
– Не знаю, - Улыбнулась бы девушка. А затем Маяковски заметил бы достаточно глубокую царапину на ее предплечье.
– Откуда это?
– Его пальцы пробежались бы до самой шеи, проверяя остальные участки кожи на целостность.
– Я задела открытое окно, случайно, - И последующий смех был бы ему подтверждением, что она не врет.
– Пустим из нее вьюнки, по плечам... А фиалки оставим на другой раз.
И для фиалок тоже пришло бы свое время, он написал бы ее профиль, а цветы были бы в волосах, как у лесных нимф.
Он бы смог полюбить ее. Через два года - три... Но она бы стала важна еще больше, значила бы больше, чем просто душа и тело, которые вдохновляют писать. Эта девушка значила бы куда больше, чем может себе представить простой человек.
Ричард сжег бы те пять работ сам, потому что ничего кроме отвращения и стыда они ничего не вызывали. Он однажды взглянул бы на них и с ужасом осознал бы, что они выставляют его недоучкой и неумехой. Не художником, а обычной бездарностью, что требует к себе внимания.
А потом, годы спустя, его старший сын спросил бы, зачем Маяковски сжег тогда их.
– Стыдно, - ответил бы он, смеясь.
– Стыдно хранить такой позор где-нибудь в доме. Кошмар, да и только. Не поймешь где голова, а где нога.
И позже, немного помолчав и подумав, добавил бы:
– Все-таки можно было бы сохранить их. Сейчас посмеялись бы...
А те две работы... Их никогда не существовало бы, ни мир, ни даже сам Ричард никогда не узнали бы о них.
Смертельный яд поступает в организм сначала медленно, словно осваиваясь, одна минута тянется как целая вечность. Маяковски закрывает глаза и, неуверенно, дрожащим голосом начинает говорить.
– Я всег...
– Резкий вдох и с его губ срывается лишь что-то невнятное, что разобрать совсем невозможно, когда игла вдруг сама собой выпадает из вены. Его охватывает паника. Маленькая заминка, считанные секунды и все снова идет по плану. Никто не хочет драматизировать и без того непростую обстановку.
Проходи какое-то время, совсем короткий промежуток, когда Маяковски находит в себе силы продолжить говорить.
– Я всегда считал, что создаю искусство, но оказывается, что все, что я когда-либо создавал - было хаосом, который я хотел контролировать, но не смог.
Неровне дыхание, выдает мужчину. Он больше не сдерживается. Плачет. Он много что чувствует, чувствует, как смертельная доза поступает в кровь по одной из трубок, через иглу смешивается с лейкоцитами, это длится около двух минут. Ему сказали, что он ничего не почувствует. Лучше бы он чувствовал, лучше бы ему было больно. Маяковски уже не стыдится слез, словно ребенок, он лишь подавляет всхлипы, но не пытается успокоиться. Он все еще здесь. Все еще живой, дышит и не может надышаться. Глотает воздух, рывками, в последний раз. Тяжелый воздух, в котором витает неприятный запах спирта, сейчас казался невыносимо желанным. Ричард старался вдохнуть как можно больше, настолько много, насколько только хватало легких.
А там, с другой стороны камеры за всем наблюдает Вильям Бёрг, он имеет на это свое законное право. И он ничего не чувствует. На его глазах умирает человек, но Бёрга это не волнует. Он не чувствует ни жалости, ни злости, он не рад этом, но и не сожалеет. Вильяму Бёргу все равно.
Маяковски страшно, еще несколько секунд ему страшно, а затем он боится все меньше и меньше, и меньше... Он перестает плакать, перестает пытаться вдохнуть весь кислород, который только есть в комнате. Покой, тот что, нежно касаясь век, опускает их, заставляя весь мир вокруг исчезнуть, позволив бесконечной тьме вступить в свои права. Тот что выравнивает дыхание, давая легким возможность расслабиться, замедляет уставшее сердце, которое так долго работало без перебоев, без единой остановки. Каждая мышца расслаблена, каждая клетка его тела - парализована. Медленно, яд распространяется по всему организму. Ричард уже ничего не чувствует. Он спит крепким сном, в ожидание, когда смертельная доза вещества убьет его окончательно.
Он больше не боится, больше не страдает, его больше не мучает совесть, его больше не волнует, что вся его жизнь пошла не так, как ему хотелось бы, сложилась совсем не таким образом, каким должна была. Последний раз он открывает глаза, оглядывается затуманенным взглядом, затем делает невероятно глубокий вдох, но обратно уже не выдыхает. Ричард ускользает в самый чудеснейший из своих снов. Где не нужно будет лгать, не нужно будет кричать, чтобы тебя услышали, где мечты никогда не разобьются.
И для Маяковски уже не важно, каким образом его похоронят. Ему все равно, что никто никогда не придет на его могилу, на тюремном кладбище, что не будет ничего, напоминающего о нем, кроме номера и небольшого крестика, который значит, что заключенный был казнен.
Это все теряет свою значимость, потому что мертвых больше ничего не волнует и ничто не имеет для них значения.
Все кончено для Маяковски.
Вместо эпилога о том, как все было на самом деле.
– Может, я могу чем-то помочь? Отвезти тебя домой?