Собачьи кости под дубом
Шрифт:
Ричард считал, что именно отрицательные эмоции - главные составляющие его таланта. Предыдущие работы ничто, потому что написаны с чрезмерной мягкостью и аккуратностью. А все лучшие работы, как он считал, написаны в приступах гнева, страха боли. И ведь он действительно так считал.
А теперь он здесь, тонет в отчаянье, к которому сам в итоге пришел. Окажись он сейчас на свободе, в жизни больше не тронул бы краски, сжег бы все инструменты, брал бы в руки карандаш исключительно только чтобы сделать пометки на полях в тетради.
Ничего нельзя изменить.
Тишина. Она больше
"Для тебя все кончено, мой милый друг".
Последние слова, которые сказала ему Марго, звучат в голове, сливаясь с шумом собственной крови в ушах. Кто-нибудь остановите это! Как можно скорее! Маяковски слышит стук своего сердца, слышит свое дыхание. Он слышит все, каждую клетку своего тела. Остановите это всё.
Каждый рассвет, каждый закат, каждая ночь, что проходили мимо там, за стенами тюрьмы, не имели значения. Ричард был здесь заперт наедине с самим собой, а что происходило на свободе - было неважно. Он разрушал себя своими мыслями, убивал себя в мучительном ожидании приговора. Маяковски умирал внутри, медленно, с того самого дня когда встретил Марго.
Время здесь тянется медленно, словно вода из не полностью закрытого крана, злит и раздражает. Скорей бы. Маяковски как никогда торопит событие. Он устал, устал ждать, устал пытаться раскаяться, устал осмысливать свои поступки и ошибки. Он ничего не мог с собой поделать. Он не считал себя виновным.
Ричард не обращает внимания на вошедшего в камеру смотрителя. Среднего роста и щуплый, он, судя по всему, ровесника Маяковски.
– Хочешь поговорить?
Мужчина садится рядом с преступником, потирая влажные ладони. Ричард понимает, что смотритель просто выполняет свою работу, это его обязанность. Он не хочет с ним говорить. Ему не о чем с ним говорить.
– Нет, думаю, не стоит, - Маяковски отрицательно качает головой и смотрит на смотрителя.
– Хочу провести остаток своей жизни в тишине и покое.
– Я должен рассказать, как будет проходить казнь...
– Я не хочу знать, - обрывает его Ричард.
– Лучше... лучше я не буду знать всех деталей.
Смотритель лишь пожимает плечами.
– Хорошо, может быть, ты хочешь принять душ или поесть? Можешь попросить все что захочешь, я имею в виду из еды. Не очень загоняйся с деликатесами, лобстеров и устриц, к примеру, тут достать тяжеловато, но, может быть, что-то из того, что ты ел до заключения? Многие просят гамбургер и стакан колы. Ты имеешь полное право сегодня хорошо поесть, на порядок лучше, чем обычный заключенный. Сам понимаешь...
– Я бы попросил хорошей выпивки...
– Нельзя, это незаконно.
Маяковски понимающе кивает.
– Тогда просто воды и душ.
– Точно не хочешь поесть? Все обычно пытаются наесться перед казнью, в последний раз...
– Точно, - Ричард раздраженно смотрит на смотрителя.
– Может, хочешь что-то еще? Последнее желание?..
– Девушка, которая приходила ко мне три дня назад, - Маяковски переводит дыхание и проводит ладонью по лбу. Он ведь даже не знает её имени.
– Я бы хотел с ней встретиться снова. Она была милой...
– Нельзя, её задержали. Как мне известно, ей грозит срок за подделку документов, а еще она вроде как твой подельник теперь, - Он задумчиво потирает подбородок.
– Но это не сразу, она чуть не утонула в ледяном озере, вряд ли после такого ее сразу отдадут под суд. Ничего точно я, конечно, не знаю, просто слышал сегодня утром, как Шеррил со своей сотрудницей говорила об этом, - мужчина, задумавшись, чешет затылок.
– Она, в общем, сейчас в реанимации, та девушка.
– А Шеррил это..?
– Моя жена, она же брала у тебя показания, сразу после той девчонки.
– Да, я просто хотел убедиться, что все правильно понял.
Смотритель кивает и затем осторожно спрашивает:
– А эта девушка... Ты хотел бы встретиться с ней чтобы... ну...
– он выразительно приподнимает брови.
Маяковски смотрит на мужчину и морщится, понимая, к чему клонит мужчина.
– Поговорить, - в голосе Ричарда появляется странная, не свойственная ему, интонация презрения. Он обычно так не разговаривает с людьми, предпочитая держать подобные эмоции внутри, под контролем и старается как можно реже давать им возможность проявить себя как-то внешне.
– Я хотел бы поговорить с ней.
– Я так и понял, - смотритель пристыженно отводит взгляд и потирает шею.
Больше никто не проронил ни слова. Маяковски было все равно, смотритель чувствовал себя неуютно. Они просидели так в полной тишине еще минуты три, после чего смотритель ушел, не выдержав. Он сказал, что если Ричард все-таки захочет поговорить, то смотритель может прийти еще раз. Но Маяковски говорить вовсе ни с кем не хотелось, он также отказался от встречи со священником, заявив, что он атеист. Никто не стал возражать и уговаривать его.
Звонок от генпрокурора раздался ровно в девять утра.
Ричард вслушивался. Он ждал услышать шаги, сначала отдаленные, то и дело шаркающие по полу, затем громче и ближе. Яснее и отчетливее в коридоре раздавались шаги. Четыре чужих ноги твердо ступали по бетонному полу. Наконец-то. Наконец-то все это закончиться.
***
Глаза краснеют, а губы начинают дрожать. Маяковски смирился с тем, что он уже ничего не может исправить и не усугублял ситуацию. Он мог бы сопротивляться, мог бы кричать и вырываться, но какой в этом смысл? Приговор неизбежен, его все равно приведут в действие. Он не хочет умирать. Он хочет оказаться дома, на берегу своего озера, вдыхать чистый морозный воздух, смотреть на мир, что теперь казался ему таким важным. Маяковски так много не замечал все это время. Обращал внимание на различные мелочи, которые этого внимания и не заслуживали. Он находился рядом с Марго, когда должен был быть где угодно, лишь бы подальше от неё. Он не совершил и половины тех поступков, которые ему следовало бы совершить. Он делал ужасные вещи и считал, что все делает правильно. Он совершал ошибки и не чувствовал вины. А теперь...