Собачьи кости под дубом
Шрифт:
Но он забыл, что от Марго избавиться так же просто, как он избавился от работы, не выйдет. Узнав, что Маяковски не оставил свою детскую страсть, она просила написать её портрет, преисполненная самолюбования, она добивалась этого от Ричарда с навязчивой настойчивостью. Мужчина тогда пожалел, что не придумал какую-нибудь глупость, вместо того, чтобы честно признаться почему он больше не хочет работать на Бёрга. Куда проще, привести её к себе в дом, да и, с видом вдохновленного творца, быстро сделав несколько мазков, выпроводить её прочь. Маяковски так не может. Он привык, что если что-то делать, то нужно делать хорошо, доводить работу до идеала.
Ричарду нужно
Напряжение растет с каждой секундой, достигает точки кипения, - когда терпеть больше нет сил. Хочется отбросить кисти, кинуть в дальний угол просторной и светлой комнаты, но вместо этого мужчина аккуратно кладет их.
– Мне нужен перерыв...
Марго кивает, словно хоть что-то понимает и её хоть что-то волнует. Она принимается расхаживать по комнате, туда-сюда, разглядывая все вокруг, маячит пред глазами. Выгнать бы её вон...
– Ты же ведь рисовал до этого? Покажешь мне свои картины?
– Марго говорит с неприличным энтузиазмом, улыбается.
– Во-первых, я не рисую, а пишу, во-вторых не думаю, что они тебе понравятся, - Мужчина устало смотрит на девушку, ему не хочется ей ничего показывать.
Но Бёрг настаивает, да с таким упорством, что становится тошно. Что она хочет увидеть? Неужели ожидает пейзажи или что-то подобное? Господство гармонии и красоты? Если да, то может смело об этом забыть, её желания и надежды не оправдаются. Вряд ли ей понравится то, что даже сам Ричард прячет на чердаке.
– Ты уверена?
Вопрос адресован Марго, но сомневается почему-то сам Маяковски. Рука крепко сжимает пыльную ткань, под которой скрыто несколько законченных работ. Рывком Ричард срывает её, поднимая в воздух тучи пыли. Маленькие пылинки оседают на ресницах Бёрг, на её волосах, её плечах, каждую из них можно разглядеть в солнечном свете, что широкой плоской тянется из окна. Все они, эти крохотные частички, пару секунд назад охраняли работы Ричарда от посторонних глаз, служили ему верой и правдой. Один за другим взгляду Марго открываются холсты, солнечные лучи игриво скользят по тёмным изображениям, словно чьи-то любопытные пальчики щупают их. Пятая, шестая, седьмая... семь - всего семь картин. Марго подходит к каждой, почти вплотную, чтобы рассмотреть их все лучше.
Кроме медленного дыхания Бёрг, ничто не нарушает тишину. Секунды тянутся бесконечно долго. Ещё немного и Маяковски начинает слышать звон в своих ушах. Марго молчит, словно на зло, даже слова вымолвить не может. Она в упор приближается к одной из картин, почти касается её своим носом. С губ Бёрг срывается стон, когда она опускается на колени. Она устремляет долгий взгляд на Маяковски, за тем снова на холсты.
Она в ужасе, это видно по её глазам -
– Ты... Ты ненормальный...
– Голос Бёрг дрожит от страха, ей плохо.
– Это отвратительно... то, что ты делаешь...
– Она протягивает подрагивающую руку к собственному изображению, касается пальцами распустившихся в уголках губ цветов.
– Просто ужасно!
Ричард стоит в дверном проеме и слушает все, что говорит Марго. Это неважно, её слова не важны, но почему-то они задевают.
Ты пришла в мой дом, так будь добра, держи свое мнение при себе!
– Уходи, я больше не хочу тебя здесь видеть.
Голос Маяковски спокоен, несмотря на то, что внутри у него зарождается буря. Словно соленое море, бьется о белые скалы, душа Ричарда бьется о грудную клетку. Всю свою жизнь мир для него рисовался не только изумрудными кронами высоких дубов, шатром голубого неба и, отражающими яркий свет закатного солнца, окнами светлых домов на тихой улочке маленького городка.
Ричард видел многое, с детства прямо у него на глазах умирали люди, дети - его ровесники. Тонули, падали с крыш собственных домов, ломая себе шеи и позвонки, попадали под машины, поезда, трамваи. Маяковски все видел. Ричард был свидетелем.
Он видел небо затянутое свинцовыми тяжелыми тучами, которые, казалось бы, вот-вот упадут прямо ему на голову, видел, как столпы пыли поднимаются вверх, как ветер несет их ему в лицо, бросает прямо в глаза, как прохожие поднимают головы к небу, вздрагивают и вскрикивают, слыша раскаты грома.
Грязные районы города, где старый кирпич на зданиях крошится от каждого прикосновения, стены исписанные краской из баллончиков, колючую проволоку на высоких заборах, что ограждают промышленные заводы, с курящимися черным дымом трубами. Он все это видел.
Маяковски научился видеть красоту в уродстве, находить её там, где её нет. Он говорил, сотню тысяч раз говорил, но его не слушали. Он все видит иначе. То, что для других прекрасно - ужасно для него, отвратительно, мерзко. Он - художник. Он так видит.
А сейчас злость снедала его изнутри, рвала сердце на части, как голодный пес рвет кусок мяса. Ему хотелось ударить Марго, избить до полусмерти, чтобы ей больно было пошевелиться, чтобы ей было больно дышать, чтобы ей было больно. Рана, нанесенная ещё в детстве, снова кровоточила. Все что у него теперь было - ярость и обида. Обида зато, что его, одного из немногих, кто способен ужасные вещи превращать в произведения искусства, презирают и считают безумцем.
Маяковски не помнит точно, когда впервые кровь оказалась на его руках. Он пригласил ту девушку к себе. Она была пьяна тогда, Ричард тоже. Они говорили о всяких глупостях, пили еще, а затем продолжали бессмысленный разговор. Он показал картины, а когда она обвинила его в безумстве, он убил её. Со злостью, но без жестокости. Она умерла быстро, вовсе не мучаясь. Маяковски даже не запомнил имени своей первой жертвы. Все что у него осталось - её портрет. Первое полотно, что он, в приступе непреодолимого страха за свои предыдущие творения, уничтожил. Изображение мертвой модели - подлинная документация своего преступления. Она лежала на постели в луже собственной крови, а Ричард рисовал её. Сделав это, он подверг опасности ранние картины, которые написал сам, на одной фантазии. Их важность в том, что они как фрагменты памяти, кадры, что запечатлели способность Маяковски творить самому, не прибегая к кровопролитию. И он боялся за них больше, чем за чистоту своей совести.