Собачьи кости под дубом
Шрифт:
Я явилась сюда только за этим, чтобы самой увидеть, за что Маяковски может поплатиться жизнью. Под покровом ночи я была готова увидеть. Я стояла под, раскинувшимся надомной, темным небом усыпанным звездной пылью. Мне уже нечего терять. Как только наступит утро, меня будут искать, может уже ищут. Я не остановлюсь, не вернусь обратно. Дверь в дом была опечатана, сорвав печать, я дернула за ручку, та не поддалась. Не стоит пытаться. Ричард сказал мне, что я могу взломать дверь любым образом. Меня это немного напрягала, потому что сомнение, что Маяковски меня вынуждает проникнуть, быть может, вовсе и не в его дом, скреблось в какой-то маленькой клеточке моего мозга. Я разбила окно и залезла через него, не решившись проводить какие-либо махинации с дверью, да и не было у меня с собой чего-то, что помогла бы взломать замок. Мне была нужна лопата. Маяковски сказал,
Рыть мерзлую землю было тяжело, я не привыкла к такому, руки и спина заболели чуть ли не сразу. Но я продолжала. Вопросы и сомнения, терзали меня голодными коршунами, стремясь добраться до сердца и порвать его в клочья.
Хочу ли я смотреть на них?
Яма становится все глубже, но ничего кроме корней дерева я не могу найти. Направляясь сюда, я не была уверена, что поступаю правильно. Так же, как сейчас, я не уверена в том, что смогу хоть что-то найти, что я действительно что-то ищу, а не просто рою себе могилу.
Стоит ли это делать?
Со злостью вонзаю в землю лопату и вздрагиваю от хруста, когда металл встречается с чем-то более твердым.
Я нашла их.
Дальше я осторожно разгребаю землю руками, спустившись в вырытую яму. Странные очертания, вырисовываются перед моими глазами, а пальцы ломит от каждого соприкосновения с предметом. В темноте, нам все кажется, куда более пугающим, чем есть на самом деле. С прерывистым вдохом и я откинула куда-то в сторону, дальше от себя, собачий череп с дырой во лбу, которую я пробила лопатой. Но ощущение костей все еще осталось на подушечках пальцев. Все тело била крупная дрожь, и я в истерике зарылась ладонями в землю, теплую на этой глубине, пытаясь отдать то, что принадлежит ей, желая избавиться от этого проклятого чувства, словно я все еще держу голову пса. Я шептала себе под нос что-то невнятное, бормотала несвязный бред, пытаясь вспомнить как дышать, а потом поняла... ведь я действительно нахожусь в могиле. Одним движением, я выпрямилась, встала на ноги и попыталась выбраться из ямы, но у меня не получалась. В панике и ужасе, я брыкалась и впивалась руками в землю, пока под ногами хрустели собачьи ребра. Сухими комьями земля осыпалась под моими ладонями, падала мне в лицо и на волосы, на одежду, засыпала обувь. Я сама себя хоронила.
Вся дрожа, я с трудом выползла из ямы, которую сама же для себя выкопала, сердце в груди отдавалось глухими неровными ударами. Я прятала лицо в сияющем под луной снегу, медленно успокаиваясь. Виной всему недостаток сна, да и только. (Плохая отговорка, знаю.) Если бы я тогда подняла голову, то увидела бы напротив своего лица тот самый череп. Волна страха сошла на нет, но я все равно не отважилась вновь лезть в могилу. Вглядываясь в темноту и остерегаясь смотреть на кости, я цеплялась взглядом за каждую деталь, пока не увидела под позвоночником черный полиэтиленовый пакет. Плотно зажав рот рукой, словно боясь пробудить этого пса, я заставила себя проглотить всхлипы и подавила стон, который вот-вот вырвался бы из моей груди, как только подошвы тяжелых ботинок коснулись позвоночника. Осторожно отодвинув кости в сторону, я попыталась достать пакеты. Один поддался сразу, с тихим пластиковым грохотом я осторожно опустила его на край могилы. Второй был больше, плоский, а под ним еще один точно такой же.
Теперь все это начало обретать смысл. Я приехала сюда, чтобы найти, - и я нашла. Теперь у меня были прямые доказательства виновности Маяковски. В моих руках был топор, который опустится на его шею; петля, которая подобно змее затянется на ней; пуля, которая пронзит его сердце, кинжал, яд, - все. В моих руках было все, что способно убить Ричарда, и я могла стать его палачом, я могла в ту же секунду позвонить в полицию, это учли бы, мне бы не светила тюрьма, условное, домашний арест, исправительные работы, но не тюрьма. Мое наказание смягчило бы убийство. Убийство Ричарда Маяковски. В ту самую секунду, в моих руках была та власть, что могла бы помочь избежать казни Маяковски, как я могла не воспользоваться ей. Его жизнь была в моих руках, и я не собиралась ее обрывать, я не собиралась уподобляться ему. Он заслужил наказания, но не смерти. Куда хуже ему будет сидеть всю жизнь в четырех стенах, одиночество хуже, смерть просто освободит его от всего, - так я отговаривала себя от мысли, что сама жалею Ричарда, что сама не желаю его смерти. Он заслужил наказания, но никто не вправе забирать его жизнь, так же как и он не имел прав на жизнь тех трех несчастных. Он будет убит, законно, правосудием.
Я не понимала что в них такого. Что такого отталкивающего было в картинах Маяковски? Я смотрела, пытаясь вызвать у себя хоть каплю отвращения, но, как бы ни старалась, ничего подобного я не чувствовала. Картин всего было семь. Все холсты были одного размера, кроме одного, на него мне действительно было тяжело смотреть.
Пять - безусловно, прекрасны. Отталкивающие в первые секунды, а затем манящие.
Провокация.
Пять из семи были провокациями. Чистой воды провокациями. Они словно кричали: "Я все отрицаю! Все в этом мире неправильно!". Девушки в цветах и с оружием в руках, раненные истекающие кровью, дети в слезах и с голодными глазами, мужчины, слабые и истощенные и наоборот: сильные и здоровые люди, но в самом худшем своем свете, в котором только может предстать человек, тела их были разными, но всех их объединяло единое отсутствие пропорций, Маяковски, словно назло, нарушал их и цветы, на каждой картине были цветы. Весь ужас, всю грязь Ричард украшал цветами. Оголенные кости и вырванные артерии, мускулы отдельно от кожи - они были под покровом цветов.
Скупые на цвета и точность, небрежные, грубые - такими выходят картины из-под его кисти. А затем, словно в порыве ярости, он скрывает всю техническую сдержанность и отрицание под алыми брызгами. Они ложатся поверх других цветов, перекрывая их. Вульгарные пятна по-хозяйски располагается на холсте, словно кровяной сок, что фонтаном бьет из артерии. Злость захватывала его, а еще обида, вместе они вынуждали уничтожать всю живость рваных мазков.
И все что имеет значение - красный.
Все что вы видите - красный, красный, красный...
Маяковски писал для себя. Словно хотел показать самому себе что творится в его голове.
Местами его работы противоречили одна другой. Но от этого не были хуже. Маяковски выражал благие мысли. Он высмеивал людские пороки. Ричард в голос смеялся над всем человечеством. Это все было видно в его работах. Его взгляды, его идеи... Если бы он попал в правильное общество, то был бы признан. Нашлись бы люди, способные правильно его понять.
Одной из этих трех картин, - был мой протрет. Больше остальных по размеру, мне было больно смотреть на него. Маяковски словно взял мою душу, вывернул наизнанку и надел на каркас, вместо холста. Ту маленькую девочку, которой он встретил меня впервые, он словно знал очень хорошо, даже слишком. И дело был не в том как он написан, наоборот, это была самая аккуратная работа из всех семи. Это было мое лицо, до мелочей. И глаза были мои. В них-то все и было. Заплаканные глаза потерянной пятнадцатилетней девочки, испуганной, незнающей, куда ей идти и что дальше делать. Именно так я смотрела тогда, именно такой я была, и Ричард это увидел. И такой я осталась в его памяти. Изменилась ли я?
Последние две картины, написанные Маяковски - порождение израненной души. Боль ребенка. Бессмысленная злость, бессмысленное насилие. Они поистине ужасали. Эти работы Ричарда написаны, словно разными людьми. Агрессия, ярость - все самые худшие эмоции он выплеснул здесь. Словно это все копилось внутри многое-многое время, а потом в один день покинуло границы дозволенного, вырвалось наружу с болью, будто крик.
Вот тогда я успокоилась, наконец-то нашла покой, только когда искусство стрелами пронзило мое горло.
Во втором пакете были видеокассеты. И под мягкий шорох и шум, проигрываемых видео, я засыпала в гостиной на диване, наблюдая за жизнью Ричарда и за миром вокруг него. Злые и добрые ребята в школе, и чужая компания, миловидная девушка, похороны которой были в ясный погожий день и ливень, когда хоронили отца Маяковски. Тот парень, который всегда носил с собой флягу в университет, радостный вопль с дипломом в руках (смех самого Ричарда на фоне и уголок его собственного диплома, иногда попадающий в кадр) и его взволнованное лицо в ночь миллениума. Первая зеленая апрельская дымка на деревьях и последняя сентябрьская гроза. Я провалилась в сон под шепот молодого человека с серыми глазами, что так ярко переливаются, пока он, смеясь, указывает на закат, в тот редкий момент, когда он сам попадает в кадр. И я спала спокойно, ничто не тревожило меня, я даже не сразу увидела сон. Я физически чувствовала что сплю, понимала это и наслаждалась, потому что я лежала, без чувства страха, паника отступила, и на ее место пришел покой.