Собака из терракоты
Шрифт:
– Анна…
– Дай мне закончить. Оскорблял, именно. Ты нехороший, ты недобрый, Сальво. И я этого не заслужила.
– Анна, ну рассуди сама. То, что произошло сегодня ночью, пошло тебе на пользу…
Анна бросила трубку. Даже если она и дала ему понять на все сто, что нечего тут обсуждать, Монтальбано, представляя, какие она в эту минуту терпит муки, чувствовал себя свиньей, нет, гораздо хуже свиньи, потому что свинину хотя бы можно есть.
Виллу, что при въезде в Галлотту, он нашел сразу, но ему показалось невероятным, будто кто-нибудь может обитать в этих развалинах. Виделось ясно, что полкрыши провалилось, на четвертом этаже обязательно должно было протекать.
– Открыто, достаточно было толкнуть дверь, войти и позвать меня.
Голос принадлежал скелету. Никогда за всю свою жизнь Монтальбано не доводилось видеть таких тощих людей. А вернее, доводилось, но на смертном одре, истощенных, иссушенных болезнью. Этот, напротив, держался на ногах и, похоже, не собирался умирать, хотя согнулся в три погибели. На нем болталась туника, которую носят священники, когда-то бывшая черной, а нынче отдававшая в зеленцу, ее жесткий подворотничок, некогда белый, теперь сделался густо-серым. На ногах – грубые крестьянские башмаки с гвоздями, каких больше уже не продавали. Его лысая голова напоминала череп, на который шутки ради надели золотые очки с толстенными стеклами – в них тонули глаза. Монтальбано подумал, что у тех двоих в гроте, умерших пятьдесят лет назад, мяса на костях оставалось больше, чем у священника. Стоило ли говорить, что он был очень стар.
Старик церемонно пригласил войти в дом, провел в колоссальную гостиную, буквально забитую книгами, которые помещались не только на полках, но и на полу, громоздились стопами, почти доставая до высокого потолка и непонятным образом сохраняя равновесие. В окна не было видно света, книги, сгруженные на балюстраде, полностью загораживали стекла. Из мебели был письменный стол, один стул и одно кресло. Монтальбано показалось, что лампа на столе – настоящая керосиновая. Старый священник освободил кресло от книг и усадил туда Монтальбано.
– Поскольку я не представляю, чем именно могу вам быть полезен, я вас слушаю.
– Как вам сказали, я комиссар полиции, который…
– Нет, ни мне не сказали, ни я об этом не спрашивал. Пришел тут вчера ввечеру один из городка, известил, что человек из Вигаты хочет меня видеть, и я ему отвечал, что пускай приходит и чтоб в полшестого. Если вы комиссар, то с меня взятки гладки, даром тратите время.
– Почему это я трачу даром время?
– Потому что я носа не высовываю из этого дома по крайней мере лет тридцать. А зачем мне выходить?
– Вы, может быть, слышали по телевизору…
Едва начав фразу, он осекся, слово «телевизор» прозвучало для него странно.
– В этом доме нет электричества.
– Хорошо, ну тогда, вы читали в газетах…
– Не беру газет.
Ну почему он все время попадает впросак? Монтальбано набрал воздуха, будто для разбега, и рассказал все, от торговли оружием и вплоть до обнаружения тел в пещере.
– Погодите, сейчас засвечу лампу, так будет лучше говорить.
Пошарил в бумагах на столе, нашел коробок спичек, зажег одну дрожащей рукой.
У Монтальбано захолонуло внутри.
«Если он ее уронит, – подумалось ему, – мы обуглимся в три секунды».
Однако предприятие удалось, и стало еще хуже, потому что лампа посылала слабый свет на полстола, погрузив как раз ту сторону, где сидел старик, в густейший мрак. С изумлением Монтальбано увидел, что священник протянул руку и взял маленькую бутылочку со странной крышкой. На столе стояли еще три, две пустых и одна полная, с какой-то белой жидкостью. Но это были не бутылки, а биберон, каждая была снабжена соской. Комиссар почувствовал дурацкое раздражение. Старик принялся сосать.
– Простите, но у меня нет зубов.
– Но почему бы не пить молоко из пиалы, из чашки, не знаю, из стакана?
– Потому что так мне вкуснее. Это как если бы я курил трубку.
Монтальбано решил уйти как можно скорее, поднялся, вытащил из кармана две фотографии, которые попросил у Якомуцци, протянул их священнику:
– Может это быть похоронным обрядом?
Старик разглядывал фотографии, одушевляясь и что-то бормоча.
– Что там было в плошке?
– Монеты сороковых годов.
– А в корчаге?
– Ничего… не осталось следов… должно быть, только вода.
Старик сидел довольно долго и сосал себе, занятый размышлениями. Монтальбано опять уселся.
– Не имеет смысла, – сказал священник, кладя фотографии на стол.
Глава шестнадцатая
Монтальбано дошел до предела, под градом вопросов священника он чувствовал, что в голове у него все перепуталось, и впридачу, каждый раз, когда он не знал, что ответить, Альчиде Маравентано испускал подобие стона и, протестуя, втягивал свое молоко громче, чем обычно. Он уже принялся за вторую бутылочку.
Куда были обращены головой убитые?
Корчага была сделана из самой обыкновенной глины или из другого материала?
Сколько было монет в миске?
Каково было точное расстояние между корчагой, плошкой и собакой из терракоты относительно тел?
Наконец допрос с пристрастием закончился.
– Не имеет смысла.
Результат этого допроса оказался именно таким, как священник и предсказывал. Комиссар с явным и плохо скрываемым облегчением подумал, что может подняться, попрощаться и уйти восвояси.
– Погодите, что за спешка.
Монтальбано снова уселся, покорившись своей участи.
– Это не похоронный обряд, – может, это что-то другое.
Одним духом комиссар сбросил с себя усталость и инертность, к нему вновь возвратилась ясность мысли: Маравентано оказался человеком думающим.
– Пожалуйста, говорите, я буду благодарен, если вы мне выскажете ваше мнение.
– Вы читали Умберто Эко?
У Монтальбано стала потихоньку выступать испарина.
«Господи, теперь он мне устроил экзамен по литературе», – подумал он и насилу выдавил: