Собеседники на пиру. Литературоведческие работы

Венцлова Томас

С синтаксическим параллелизмом связана и рифмовка. Рифмы в литовских балладах ориентированы на одинаковые словообразовательные и словоизменительные элементы (Топоров, 1966, с. 94). Чаще всего они строятся на глаголах или диминутивах. При этом позиция рифмующего элемента варьирует: он может находиться как в конце, так и в начале стиха или полустишия (Топоров, 1966, с. 89–90). Рифма, построенная на одинаковых морфологических элементах, в «БС» употреблена 22 раза из 36 (в том числе 9 рифм глагольных, а 12 раз рифмующие слова изосиллабичны); в «ТВ» соответствующих рифм всего 16 из 36 (в том числе глагольных 2, изосиллабичных 10). Сравнительный анализ польской и русской рифмы начала XIX века показывает, что такое расхождение является релевантным: согласно новейшим подсчетам, грамматические рифмы в русской поэзии этого периода встречаются значительно чаще, чем в польской, но у зрелого Пушкина и зрелого Мицкевича их процент почти одинаков (Ээкман, 1974, с. 118, 179). Один раз Пушкин во вполне фольклорном духе рифмует конец стиха с началом следующего (проводите — да тоните, «БС» 3–4); в «ТВ» таких случаев нет. Нередко в «БС» образуются своеобразные рифмоиды в началах двух соседних полустиший (будет — пусть, 13) или в конце строки и начале другой (блеску — сабель, 22–23); в одном случае встречается нечто вроде удвоенной рифмы (награде — Новеграде; окладах — нарядах, 13–15); все это также удаляет «БС» от «ТВ» и приближает к мыслимому прототипу. Что же касается диминутивов, то здесь оба текста далеки от реального литовского фольклора, где диминутивы необыкновенно часты. Однако любопытно отметить, что в «БС» мы находим пять диминутивов (26, 26, 28, 30, 32), а в «ТВ» лишь два (26, 28), причем в «БС» диминутивы в позиции рифмы обнаруживаются два раза, в «ТВ» — всего один. Надо сказать, что в плане морфологического инвентаря «БС» в общем следует за «ТВ», а «ТВ» — за фольклорными, в частности балладными, структурами (особый вес 1-го и 2-го лица, praesens historicum (‘историческое

настоящее’), направленные формы — звательная и императив).

На метрико-ритмическом уровне оба текста с литовскими народными балладами имеют мало общего. Как в «ТВ», так и в «БС» четырехстопный анапест перекрестно чередуется с трехстопным; цезуры и клаузулы всюду женские. Этот стих, Прообраз которого обычно усматривается в балладе Вальтера Скотта «The Eve of Saint John» («Канун Св. Иоанна» — «Замок Смальгольм» в переводе Жуковского), является чисто литературным балладным стихом (см. о нем у Мицкевича и Пушкина: Брюсов, 1929, с. 139; Лапшина, Романович, Ярхо, 1934, с. 17, 23; Важык, 1954, с. 107–111; Вейнтрауб, 1954, с. 43–44; Длуска, 1955, с. 33–35; Струве Г., 1956, с. 110; Боровы, 1958, с. 221; Томашевский, 1961, с. 436). Однако как в «ТВ», так и в «БС» он насыщен внеметрическими ударениями: в «ТВ» их 53, что для польского стиха естественно, в «БС» — 46, что для русского стиха весьма много (см.: Холшевников, 1958, с. 47–51). Особенно часто под ударением оказывается первый слог в строке (в «БС» 31 случай) и восьмой слог нечетной строки, следующий за женской цезурой (в «БС» — 11 случаев). Справедливо отмечалось, что Пушкин здесь улавливает чужеязычный (польский) ритмический колорит. При желании и на этом уровне можно усмотреть признаки некоторой конвергенции «БС» с литовскими балладами, где акцент в четырнадцатисложниках и десятисложниках может оказаться практически на любом слоге и достаточно часто — на первом.

Звуковая организованность «БС» весьма высока. Некоторые типичные примеры уже приводились; число их легко умножить. Так, в строках 3–4 дан анафорический повтор дети… да точите и ряд других повторов: седла… лошадей; чините… точите мечи; дети… чините… проводите… точите (всегда рядом с ударным слогом); мечи с бердышами; лошадей проводите… с бердышами и т. п. Ср. также: справедлива весть… света… в Вильне (5–6: двойная инверсия); люди вы молодые, силачи удалые (9: в следующей строке звуковой подхват да… литовские); трое вас, вот и три вам дороги (12); целого света… цвета (19); роза румяна… бела… сметана (27); очи светятся… две свечки (28: figura etymologica ‘этимологическая фигура’); вот и век доживаю, а всегда вспоминаю (31); дни… днями проводит, ни один не приходит (35) и т. п. Здесь не отмечены менее существенные звуковые связи. Степень звуковой организованности в «БС» вполне сопоставима со степенью звуковой организованности в реальных литовских балладах; при этом Пушкин строит консонантные темы в основном на сонорных (и на в, с, ш), в чем также можно усмотреть конвергенцию. При сопоставлениях строк степень звуковой организованности в «ТВ» почти всегда оказывается несколько ниже, хотя она тоже достаточно высока, ср. m'owiono mi w Wilnie… wyprawy (5–6); wsiedli, bro'n wzieli, pobiegli (34) и мн. др. Внимание Пушкина к фонологической стороне текста особенно заметно на любопытном случае «звукового перевода»: слово psubraty («ТВ» 18) не переводится, но его фонемы, равно как и его значение, распределяются между двумя словами: прусаков… проклятых («БС» 17). Исследование вариантов показывает, что Пушкин в процессе создания текста скорее умножал аллитерации, а Мицкевич скорее уменьшал их количество. Ср., с одной стороны, первоначальный вариант третьей строки «БС»: сбруи, дети, чините, и коней выводите; с другой стороны, отвергнутые варианты «ТВ»: wytrabia… wyprawy (5–6); srebra… Rusi (13) и некоторые другие.

В порядке отступления заметим, что некоторые свойства «БС» могут объясняться использованием варианта «ТВ», зафиксированного в альбоме Мошиньского. Оттуда, например, могли прийти иконы (позднее оклады, «БС» 15), появление которых в «БС» З. Гросбарт (1968) объясняет воздействием более раннего булга-ринского перевода.

«Неустойчивое равновесие» «ТВ» и «БС» разрешается двояко. Оригинал и перевод как бы спорят между собой: Мицкевич идет от знакомого ему фольклора к литературному повествованию, Пушкин проделывает обратный путь к (нулевому) пратексту, сближается с незнакомым ему фольклором, надъязыковые структуры которого прозревает за стихотворением польского поэта.

2. Н. А. Некрасов. «Утренняя прогулка»

Н. А. Некрасов «Утренняя прогулка» Слава богу, стрелять перестали! Ни минуты мы нынче не спали, И едва ли кто в городе спал: Ночью пушечный гром грохотал, 5. Не до сна! Вся столица молилась, Чтоб Нева в берега воротилась, И минула большая беда — Понемногу сбывает вода. Начинается день безобразный — 10. Мутный, ветреный, темный и грязный. Ах, еще бы на мир нам с улыбкой смотреть! Мы глядим на него через тусклую сеть, Что как слезы струится по окнам домов От туманов сырых, от дождей и снегов! 15. Злость берет, сокрушает хандра, Так и просятся слезы из глаз. Нет! Я лучше уйду со двора… Я ушел — и наткнулся как раз На тяжелую сцену. Везли на погост 20. Чей-то вохрой окрашенный гроб Через длинный Исакиев мост. Перед гробом не шли ни родные, ни поп, Не лежала на нем золотая парча, Только, в крышу дощатого гроба стуча, 25. Прыгал град, да извозчик-палач Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч, И вдоль спин побелевших удары кнута Полосами ложились. Съезжая с моста, Зацепила за дроги коляска, стремглав 30. C офицером, кричавшим: пошел! проскакав, Гроб упал и раскрылся. «Сердечный ты мой! Натерпелся ты горя живой, Да пришлося терпеть и по смерти… То случился проклятый пожар, 35. То теперь наскакали вдруг — черти! Вот уж подлинно бедный Макар! Дом-то, где его тело стояло, Загорелся, — забыли о нем, — Я схватилась: побились немало, 40. Да спасли-таки гроб целиком, Так опять неудача сегодня! Видно, участь его такова… Расходилась рука-то Господня, Не удержишь!..» Такие слова 45. Говорила бездушно и звонко, Подбежав к мертвецу впопыхах, Провожавшая гроб старушонка, В кацавейке, в мужских сапогах. «Вишь, проклятые! Ехать им тесно!» 50. — Кто он был? — я старуху спросил. «Кто он был? Да чиновник, известно; В департаментах разных служил. Петербург ему солон достался: В наводненье жену потерял, 55. Целый век по квартирам таскался И четырнадцать раз погорал. А уж службой себя как неволил! В будни сиднем сидел да писал, А по праздникам ноги мозолил — 60. Всё начальство свое поздравлял. Вот и кончилось тем — простудился! Звал из Шуи родную сестру, Да деньжонок послать поскупился. „Так один, говорит, и умру, 65. Не дождусь… кто меня похоронит? Хоть уж ты не оставь, помоги!“ Страх, бывало, возьмет, как застонет! Подари — говорю — сапоги, А то, вишь, разошелся

дождище! 70. Неравно в самом деле умрешь, В чем пойду проводить на кладбище? Закивал головой…» — Ну и что ж? «Ну и умер — и больше ни слова: Надо места искать у другого!» 75. — И тебе его будто не жаль? — «Что жалеть! нам жалеть недосужно. Что жалеть! хоронить теперь нужно. Эка, батюшки, страшная даль! Эко времечко!.. Господи боже! 80. Как ни дорого бедному жить, Умирать ему вдвое дороже. На кладбище-то место купить. Да попу, да на гроб, да на свечи…» Говоря эти грустные речи, 85. До кладбища мы скоро дошли И покойника в церковь внесли. Много их там гуртом отпевалось, Было тесно — и трудно дышалось. Я ушел по кладбищу гулять; 90. Там одной незаметной могилы, Где уснули великие силы, Мне хотелось давно поискать. Сделав даром три добрые круга, Я у сторожа вздумал спросить. 95. Имя, званье, все признаки друга Он заставил пять раз повторить И сказал: «Нет, такого не знаю: А пожалуй, примету скажу, Как искать: ты ищи его с краю, 100. Перешедши вон эту межу, — И смотри: где кресты — там мещане, Офицеры, простые дворяне; Над чиновником больше плита, Под плитой же бывает учитель, 105. А где нет ни плиты, ни креста, Там, должно быть, и есть сочинитель». За совет я спасибо сказал, Но могилы в тот день не искал. Я старуху знакомую встретил 110. И покойника с ней хоронил. День, по-прежнему, гнил и не светел, Вместо града дождем нас мочил. Средь могил, по мосткам деревянным, Довелось нам долгонько шагать. 115. Впереди, под навесом туманным, Открывалась болотная гладь: Ни жилья, ни травы, ни кусточка, Все мертво — только ветер свистит. Вон виднеется черная точка: 120. Это сторож. «Скорее!» — кричит. По танцующим жердочкам прямо Мы направились с гробом туда. Наконец, вот и свежая яма, И уж в ней по колено вода! 125. В эту воду мы гроб опустили, Жидкой грязью его завалили, И конец! Старушонка опять Не могла пересилить досады: «Ну, дождался, сердечный, отрады! 130. Что б уж, кажется, с мертвого взять? Да Господь, как захочет обидеть, Так обидит: вчера погорал. А сегодня, изволите видеть, Из огня прямо в воду попал!» 135. Я взглянул на нее — и заметил, Что старухе-то жаль бедняка: Бровь одну поводило слегка… Я немым ей поклоном ответил И ушел… Я доволен собой, 140. Я недаром на улицу вышел: Я хандру разогнал — и смешной Каламбур на кладбище услышал. Подготовленный жизнью самой…

Стихотворение «Утренняя прогулка» впервые опубликовано в «Современнике» (1859. № 1, с. 307–311). Оно написано, по всей вероятности, в конце предыдущего года: в первой публикации указана дата «27 дек.(абря)». А. Никитенко упоминает в своем дневнике, что 31 декабря 1858 года Некрасов прочел на обеде у И. Гончарова «свое замечательное стихотворение» под названием «Кладбище»; возможно, речь идет как раз об «Утренней прогулке» (Никитенко, 1955, с. 53, Чуковский, 1922, с. 11).

«Утренняя прогулка» является вступительной частью известного некрасовского цикла «О погоде». Этот цикл, начатый в 1858–1859 годах, был продолжен в 1865 году. Вероятно, он мыслился поэтом как начало другого, значительно более обширного цикла, куда должна была войти, в частности, сатира «Балет» (Фролова, 1951; Евгеньев-Максимов, 1953, с. 168–180). Три первых стихотворения цикла «О погоде» — «Утренняя прогулка», «До сумерек» и «Сумерки» — объединены под общим названием «Часть первая. Уличные впечатления» (в корректуре имелся еще подзаголовок «С утра до ночи» — см. Фролова, 1951, с. 176). К ним предпослан общий эпиграф: «Что за славная столица / Развеселый Петербург! Лакейская песня».

Цикл «О погоде» существен как продолжение и развитие урбанистической линии в творчестве Некрасова (ср. более ранний цикл «На улице», 1850). Указывалось на его связь с русским «физиологическим очерком» (Цейтлин, 1965, с. 302–308), с романом Некрасова «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» (1843; см. Некрасов, 1948, с. 645–646). Цикл относится к числу узловых текстов и в истории русской литературы вообще. С одной стороны, он подхватывает важные мотивы Пушкина, Гоголя, раннего Достоевского (судьба «маленького человека» в царственной бюрократической столице). С другой стороны, ему свойственна «отзывчивость в будущем» (ср. Топоров, 1982, с. 79). Например, мотив истязаемой лошади, намеченный в «Утренней прогулке» и развернутый в тягостную сцену в следующем стихотворении «До сумерек» (ср. Чуковский, 1926, с. 127; о возможной связи с «Меланхолией» Гюго см. Серман, 1966), станет одним из «архетипических мотивов» всей русской литературы, в частности русской прозы: он прозвучит в «Преступлении и наказании», «Братьях Карамазовых» и ряде других произведений вплоть до Савинкова («Конь бледный») и Маяковского («Хорошее отношение к лошадям»). По интонации, стилистике и деталям цикл «О погоде» в некоторой степени предвещает позднюю Ахматову (ср. известные замечания Ахматовой о ее любви к Некрасову и о том, что он на нее влиял в «некоторых стихотворениях» — Чуковский, 1926, с. 388, 392; ср. также Ахматова, 1974, с. 33). Характерный мотив вывесок в третьем стихотворении цикла («Сумерки») повторяется в первой из ахматовских «Северных элегий». Анапестические ритмические ходы цикла могут быть в определенной мере сопоставлены с ритмом «Поэмы без героя».

Значительность цикла «О погоде» контрастирует с его восприятием современниками. Близкие к Некрасову по времени критики не относили цикл, и, в частности, «Утреннюю прогулку», к числу удавшихся произведений поэта. Н. Страхов ставил Некрасову в вину гиперболы «вся столица молилась», «четырнадцать раз погорал» и т. п. (см. Андреевский, 1891, с. 197–199). О. Миллер находил в «Утренней прогулке» «некоторые не совсем верные ноты», «целое сгромождение несчастных случайностей, не невозможное, разумеется, но всё же, по своей редкости, дающее повод сказать, что это придумано»; отсюда следовал и более общий упрек — у Некрасова усматривалась «изысканность, преувеличенность, отсутствие жизненно-художественной правды» (Миллер, 1878, с. 326–328). Известно, что отрицательная реакция современников может служить некоторым индикатором ценности текста (Эйхенбаум, 1924, с. 235); в данном случае любопытно, что упреки были вызваны чертами произведения, отсылающими к его наиболее глубинному семантическому слою.

«Утренняя прогулка» — обширный (143 строки) эпический отрывок; точнее, его следовало бы назвать эпико-драматическим, «двуродовым» (ср. Корман, 1978, с. 5, 98–108). Лирическая стихия в нем присутствует как бы «в снятом виде». Для таких произведений обычно характерна особая роль стилистического уровня и других «верхних» либо «вторичных» регистров текста — топологического, нарративного, жанрового; нередко вполне очевидна роль интертекстуального регистра. Стихи, подобные «Утренней прогулке», во многом сопоставимы с прозой — с рассказом Достоевского или, скажем, Салтыкова-Щедрина (с другой стороны, прозаические вещи символистов, Мандельштама или Цветаевой, по структуре близки к лирике).

Специфика некрасовской поэтики обычно усматривалась в простоте, разговорности, будничности его стиля и стиха (Эйхенбаум, 1924, с. 233–279; Чуковский, 1971 и мн. др.). Ю. Лотман подчеркнул, что некрасовская «простота» является минус-приемом: она воспринимается на фоне прежней романтической системы, которая отчасти пародируется Некрасовым, но отчасти продолжает оставаться живой и ценной как для поэта, так и для его читателей. Поэтизмы и прозаизмы функционируют у Некрасова как бы на равных правах, отрицая друг друга и одновременно сочетаясь в определенном единстве. Поэты-романтики противополагали мир «бытия» миру «быта»; для Некрасова (как для Достоевского и позднее Блока) это «два облика одной реальности» (Лотман Ю., 1972, с. 210). «Наличие двух несовместимых систем, каждая из которых внутри себя вполне органична, и их, вопреки всему, совмещение в различных стилистико-семантических отношениях составляют специфику стилевой структуры Некрасова» (Лотман Ю., 1972, с. 207). В этом столкновении, которое легко проследить и в «Утренней прогулке», — один из источников напряжения, дающего жизнь некрасовским стихам. Однако здесь можно усмотреть и следующую ступень. Оппозиция поэтического и пошлого отчасти выражает и отчасти скрывает более глубинную оппозицию мифо-ритуального и натуралистического. За бытовыми деталями просвечивают весьма древние структуры человеческого мышления. Любопытно, что с повышением «натуралистичности» текста нередко возрастает и его насыщенность мифо-ритуальной семантикой (ср. замечания С. Эйзенштейна о творчестве Золя — Эйзенштейн, 1964, с. 91–117; Иванов В., 1976, с. 73, 81; см. также Уокер, 1966). Едва ли не до предела доведена эта тенденция в «Улиссе» Джойса.