Собор Парижской Богоматери (сборник)
Шрифт:
Вдруг Клод встал, взял циркуль и молча вырезал на стене прописными буквами греческое слово:
’AN`AГKH
«Брат сошел с ума, – подумал Жан, – проще было бы написать: Fatum – рок. Не все обязаны знать греческий язык».
Архидьякон снова сел в кресло и положил голову на обе руки, как делает больной, когда голова у него тяжела и горит.
Студент с изумлением наблюдал за братом. Он, у которого душа всегда была нараспашку, признававший в жизни один только закон – закон природы, изливавший свои страсти по их руслам, исчерпывая все сильные впечатления и наслаждения до дна, он
Не знаем, отдал ли он себе внезапно отчет во всем этом, но при всем своем легкомыслии он понял, что видел то, чего ему не следовало видеть, что он увидел душу старшего брата в одну из самых сокровенных минут и что Клод не должен этого знать. Видя, что архидьякон снова погрузился в полную неподвижность, он тихонько отступил и, стуча ногами, походил за дверью, как человек, который только что пришел и желает дать знать о своем приходе.
– Войдите! – крикнул архидьякон из кельи. – Я вас ждал и нарочно оставил ключ в двери. Войдите, мэтр Жак.
Студент смело переступил через порог. Архидьякон, которому здесь подобное посещение было очень неудобно, вздрогнул:
– Как, Жан, это ты?
– Все то же Ж, – отвечал студент с румяным, нахальным и веселым лицом.
Лицо Клода снова приняло свое обычное строгое выражение.
– Что тебе нужно?
– Я пришел к вам, братец… – начал студент, стараясь состроить приличную, скромную и жалобную мину и вертя с самым невинным видом свою шапку в руках. – Я хочу просить…
– Что?
– Дать мне наставление, в котором я очень нуждаюсь.
Он не осмелился прибавить вслух: «И немного денег, в которых нуждаюсь еще больше!» Последняя часть фразы застряла у него в горле.
– Я очень недоволен тобой, – сказал архидьякон холодным тоном.
– Весьма сожалею, – вздохнул юноша.
Клод на четверть круга повернул свое кресло и пристально взглянул на брата:
– Я рад тебя видеть.
Вступление было подозрительное. Жан приготовился выдержать удар.
– Ко мне каждый день обращаются с жалобами на тебя. Что это за драка, где вы исколотили молодого виконта Альберта де Рамошан?..
– Пустяки! – отвечал Жан. – Скверный мальчишка забавлялся тем, что забрызгивал студентов, скача на лошади по грязи.
– А кто это Майе Фаржель, которому ты изодрал платье? «Tunicam dechiraverunt» – говорится в жалобе.
– Э, какая беда! Просто сбросил шапку с какого-то Монтегю…
– В жалобе сказано «tunicam», а не «cappettam». Ты понимаешь по-латыни?
Жан не отвечал.
– Да, вот как теперь учатся, – продолжал священник, покачивая головой. – Латынь еле-еле понимают, о существовании сирийского языка не подозревают, изучение греческого в таком положении, что даже самым ученым людям не ставится в вину, если они пропускают греческое слово, не читая его, да еще говорят: Graecum est, non legitur [99] .
99
По-гречески,
Студент поднял с решительным видом глаза.
– Желаете вы, братец, чтоб я объяснил вам на ясном французском языке, что значит это греческое слово, написанное на стене?
– Какое слово?
– ’AN`AГKH.
Легкая краска вспыхнула на впалых щеках архидьякона, подобно клубу дыма, возвещающему снаружи о переворотах, совершающихся в тайниках вулкана.
Студент почти не обратил на это внимания.
– Хорошо, – с усилием проговорил архидьякон, – что же значит это слово?
– Судьба, рок!
Достопочтенный Клод снова побледнел, а студент продолжал, ничего не подозревая:
– А слово, начерченное внизу той же рукой, – ’ – значит «нечистота». Видите-с, и мы немножко маракуем по-гречески.
Архидьякон молчал. Этот урок греческого языка заставил его задуматься.
Жан, обладавший проницательностью балованного ребенка, счел минуту благоприятной для того, чтобы выступить со своей просьбой. Он начал самым нежным тоном:
– Братец, неужели вы возненавидели меня до такой степени, что сердитесь за встряску, которую я в честной схватке задал каким-то там мальчишкам и молокососам – quibusdam marmosetis? Видите, братец Клод, и с латынью мы знакомы.
Но слова эти не произвели желаемого действия на строгого старшего брата. Цербер не кинулся на сладкий пирог, и лоб архидьякона оставался таким же нахмуренным.
– К чему ты ведешь все это? – спросил архидьякон.
– Хорошо, скажу прямо: мне нужны деньги, – смело отвечал Жан.
При этом беззастенчивом заявлении лицо архидьякона приняло наставнически отеческое выражение.
– А известно ли тебе, господин Жан, что наше поместье Тиршап, со включением поземельной подати и аренды за двадцать один дом, приносит всего тридцать девять ливров одиннадцать су шесть парижских денье. Это в полтора раза больше, чем во времена братьев Паклэ, однако все же очень немного.
– Мне нужны деньги, – стоически повторил Жан.
– Тебе известно решение консисторского суда, по которому наши двадцать один дом переходят в полный лен епископства, и мы можем выкупить этот дар не иначе, как внеся его преподобию епископу две серебряные золоченые марки, ценностью по шесть парижских ливров каждая. Эти две марки мне еще не удалось скопить. Ты это знаешь.
– Я знаю только, что мне нужны деньги, – в третий раз повторил Жан.
– На что?
При этом вопросе в глазах молодого человека загорелась надежда. Он снова заговорил вкрадчивым, ласковым тоном:
– Поверьте, братец Клод, я не стал бы просить у вас денег с дурными намерениями. Не стал бы я сорить вашими унциями по тавернам или гулять по парижским улицам в платье из золотой парчи в сопровождении собственного лакея, cum meo laquasio. Нет, братец, мне деньги нужны на доброе дело.
– На какое доброе дело? – спросил Клод с некоторым удивлением.
– Двое из моих друзей желали бы купить приданое ребенку одной бедной вдовы. Это доброе дело. Всего требуется три флорина, и мне бы хотелось внести свою долю.