Собрание произведений в пяти томах. Том 3. Восьмидесятые
Шрифт:
Первый галстук он одел и вспомнил, что не брился.
Задвинул его на спину, чтоб побриться.
Побрился, видит – без галстука…
Ну достал из шкафа последний.
Хуже, что он свою наливочку предложил.
Ну… Он сам из чего-то гонит.
Дрожжи с кофием растворимым.
Потом туда, видимо, капает эту сирень, которой себя обдал.
Всё у него в этой сирени. И суп.
И это кашне…
Ну он же его намотал.
Я ж после супа задерживаться не стала.
– Что же, – говорю, – вы его не постираете?
– Как же, это же, – говорит, – ангорская шерсть. Еще от мамы.
Ему, наверное, лет шестьдесят…
Я про кашне.
– Как же, – говорит, – его ж стирать нельзя.
Да, конечно, теперь уже нельзя.
А джинсы эти с карманами накладными по три кармана на штанине... Нижний у пола.
Очень, говорит, удобно. Купишь курицу, картошки, лука – руки, говорит, свободны. Очень удобно...
Он, когда поели гороховый концентрат, предложил раздеться…
Но я как представила, какой он там внутри…
И эта постель…
Она у него прямо возле стола.
Чтоб поел – и туда, или наоборот: оттуда поел и опять туда.
Я у него спросила: «Что же ваша последняя жена вас ничему не научила?»
Он сказал, что она его научила обходиться без женщин…
– Что ж вы меня пригласили, если вы такой радостный и одинокий?..
– Да, – говорит, – как-то образ жизни надо менять.
– Так сначала меняйте, – говорю, – а потом приглашайте.
– Вы, – говорит, – мне очень нравитесь.
– И вы, – говорю, – мужчина приятный, только возле вас сильно много работать надо. Может, кому-нибудь это будет приятно. Пусть поработает, а я потом приду. Я не ревнивая.
Он говорит:
– Я, – говорит, – не могу, если кто-нибудь будет мои вещи переставлять. У меня всё в идеальном порядке. Вот наливочка… Вот к ней… Сейчас… Вот килечка… Вот… А вот рюмочка… Я порядок люблю.
– Так я же вижу. Всё у вас в порядке. Вы помните, где что лежит. Я перепутаю. Так что отпустите меня, ради Бога. И провожать не надо. Отдыхайте… А вообще, – говорю, – Григорий Михайлович, звоните. Может, встретимся. Я вас научу чего-то делать по-быстрому.
И ушла – красивая, гордая, но добрая.
Вот некоторые делают из меня одну.
А я и есть одна, но такая разная!..
* * *
Он стоял высокий, цветущий, весь в женщинах.
Потом осыпался.
Одна иссохшая сморщенная долго держалась на нем, но и ее сдуло…
Один…
И это всего лишь осень.
А впереди настоящие холода.
Но характер!
– Мы с вами год вместе провели. Вы помните? А прошлая зима, какой был дикий мороз – вы помните?
– Зиму помню, – скрипнул он, – вас не помню.
– Извините, – прошелестело внизу… – Я не думала, что за один сезон такие перемены…
– Что-что?
– Извините.
* * *
Я люблю тех, кому становится неловко.
Кто теряется и краснеет.
Кто лепечет от растерянности или молчит.
Не находит слов в ответ на очень четкое, конкретное обвинение в чем угодно.
Живые теплые люди.
Не лжецы, которые обладают хладнокровием, не бизнесмены, чередующие жестокость с неискренним весельем. Не женщины, потерявшие способность смущаться.
Так называемые девушки без комплексов.
Мы их видим на эмалированных экранах.
Звонкие, четкие, как будильники.
Девушки без комплексов.
Мужчины без названия.
Расплодились.
Население, не люди.
Вот такие превалируют, без комплексов, то есть без прикрас.
Ну ничего.
Искренность всегда ценилась.
А сегодня взлетела, как недвижимость.
Как ценность вечная.
Как… то, что ценят олигархи в других.
За что и платят.
Мы ж сами не добываем денег. Нам их платят.
Вот за это: за искренность, за правду, за какое-то уменье.
А мы берем за это.
Хоть какая-то оценка.
Владику Петухову!
Я должен рассказать, как с твоей помощью, Владислав Сергеевич, я впервые в жизни увидел капитализм.
Я побывал в нем.
Я чуть ли не пил в нем пиво.
Посредине Одессы.
В получасе от дома.
– Вам какое? – спросили меня. – У нас восемь сортов.
И я обиделся.
Они не имели права ставить меня в неловкое положение.
Я и так в нем находился всю жизнь.
Разве есть пиво, кроме пива? Есть, оказывается, есть. А эти магазины. Эти меха. Эти бриллианты. Эти шубы, раскинутые по паркету где-то посредине Одессы. Где-то в 79-м или 80-м году.
Я хотел крикнуть: «Да здравствует Советский Союз! Смерть провокаторам!» Но ты шепнул: «Без эмоций». И я, шатаясь, побрел среди всех этих людей, жрущих тропические фрукты глубокой осенью в Одессе, где заканчивался сезон болгарского перца и начинался сезон мороженой картошки.
Они жрали свои фрукты.
Они смотрели свое кино.
От них пахло Фицджеральдом и Хемингуэем.
И только я, талантливый и неумолимый, в носках и босоножках среди шортов и золотых часов, шмаркал носом, стесняясь достать носовой платок.
Потом достал его в виде комка и вытер-таки, расцарапав лицо.
Я застегнул плотнее сорочку имени Воровского, чтоб скрыть майку трикотажного объединения «Большевик», и побрел дальше по всем восьми шикарным этажам лайнера «Максим Горький», зашедшего в Одессу на 12 часов с немцами ФРГ, куда я, невыездной с детства, через закрытую границу, с помощью моего тайного друга, бывшего секретаря ВЛКСМ ОИИМФ, а ныне начальника пассажирского флота, проник.