Собрание произведений в пяти томах. Том 3. Восьмидесятые
Шрифт:
«Я, – говорит, – в людях разбираюсь». Да. Пока их нет. Никто в людях не разбирается. Уж на что собака нюхом чует, а в каждом ошибается. К кому ни подойдет – все пнут.
Скольким она денег одалживала! А ей никто. Как от меня удрала – думала, поддержат. Денег дадут. Никто не дал.
Ну что? Мамка моя, кто-то дал тебе грош? Клавдия твоя золотая, куда ты бегала по субботам, что сказала?
Ну говори!..
Правильно. Дети у тебя есть, и сиди там.
Квартиру хотела продать свою ударницкую двухкомнатную. Аж тридцать два метра в обеих комнатах.
Без меня побежала, договорилась. Компанию себе подобрала.
Где эта компания теперь? Где эта квартира? Где этот нотариус? Где эта подруга? Попропадали с доверенностями, с завещаниями, с прописками.
Там теперь притон в ударницкой квартире. И ее никто не узнает.
Эта говорит: «Я хозяйка»...
Ну ложись, хозяйка, покажи, что умеешь, ударница труда...
Нет! Нет! Я говорю: салфеткой – рот! А слезы – платком! Вот. А в зубы когда щепкой, рот прикрывай!
Не тащи пальцем изо рта.
Отвернись!
Кашляешь – отвернись! Не кашляй на общество!
Ни черта не знает. Учишь, учишь...
Что мы с ней на Кипре имели! Из туалета не выходит. Воду не спускает. Стоит, кнопку ищет. Из душа сухая выходит. Не знает, где горячую воду включать. Спросить стесняется. Член горкома немытый. Из какой-то кружки себя поливает.
А арбуз как ест? Ой-ой! Весь Кипр сбегался.
Муж мой ей цепочку подарил. Чтоб что-то на ней было. Так она ее под матрац спрятала. А мы уже в аэропорт ехали, а она вспомнила, а ей плохо стало, а она не говорит, а она стесняется.
Уже думали, не дотянет до взлета.
Он сбегал, такую же купил. Сказал, что послал скоростное такси в гостиницу.
Наше спасение, что она всему верит. Если б не верила, разве они б ее в горком партии взяли?
Фу, я сказала!.. Вилку – в левой!
Сними руки со стола!
Вилку – в левой!
В левой – вилку!.. Значит, не можешь?
Значит, не ешь, пока не научишься.
Сын и отец
– Ну сынок, ну пожалуйста. Ну я очень прошу.
– Папа, прекрати! Я тебе сто раз давал ключ. Никуда я больше не пойду. И Таня никуда не пойдет. Нам надоело. Чересчур. Мы не можем по три раза в день гулять.
– Сынок, ну ты можешь давать мне ключ днем. Сынок, ну Вадим, ну дай мне ключ!
– Ну была бы хотя бы одна... Ну нельзя так. Каждый раз новая. Папа, перестань! Мы не будем тебя покрывать.
– Маме расскажешь?
– Да нет, просто дам ей второй ключ.
– Сынок, Вадим Петрович! Умоляю, я тут с двумя телками, такие продвинутые!..
– Ты что плетешь? Я твой сын.
– Ну и что? Испугал. Дай ключ, козел!
– Снимай хату. Хату снимай. Работать иди!
– Всё, наработался. Теперь вынь мне в месяц сорок долларов и положь. Гуляю.
– На сорок?
– Да, на сорок.
– А если я тебе не дам?
– На алименты подам. Ну, короче, Петрович, давай. Я б себе давно завел дубликат... Там хитроватый заусенец.
– Второй замок врублю. Хватит тебе на рассвете заваливаться. Самый сон – и тут ты в перьях, в помете, в окне… Я тебе сказал: заканчивай! Ты же в молодости так не бегал.
– Так сейчас жизнь совсем другая: женщины с ума посходили. Им чем старше, тем лучше. Слушай, они совсем не выдерживают материальных затруднений. Конечно, им есть что предложить. Но в таком количестве… И явно ниже себестоимости. Я стал поклонником рыночной экономики. Ты же меня знаешь, я долго был за большевиков. Но я им, сукам, аморалку простить не могу. Все эти разборки на партбюро: кто с кем спал… Импотенты проклятые. Аж слюни текли.
– А ты?
– И я. Я тоже живой был. Конечно интересно. Поймаешь и разбираешь. Сволочь я был, Петрович. Я, сынок мой обеспеченный Вадим Петрович, вычеркиваю сорок лет, как из тюрьмы, как со срока. Мне сейчас двадцать один год, цыпленок мой орлиный. Ты от орла произошел. Двадцать один год. Если б тогда были такие презервативы, мы б с тобой не разговаривали. Ты б меня не знал. То есть лучшего в своей торговой жизни ты б не видел.
– Так я, батяня, тут смотрю, вы все раздухарились.
– Ты, сынок, метро видел? А родник? А ветер? А спиртоводочный завод? Что их объединяет? Не останавливаются ни-ко-гда. Ты видел людей, что из лагерей пришли в 54-м? Вот люди пришли! Из тюрем! В семьдесят – как в двадцать восемь.
Любовь же дозой отмерена. Ей все равно, что ты с нее начнешь, что ты ею закончишь. Когда ты эту дозу израсходуешь – ей все равно. Любви. Счастью. Коленям, истертым от росистой молодой травы. Как она эти колени целовала!..
А я тебе скажу, сынок, большевики – они забрали в тюрьмы импотентов, а выпустили мужиков.
Они им накопили.
И нам всем, которых в партбюро набрали. Но женщин, конечно, исказили машинным маслом, мозолями, шпалами, опоками… Через партбюро мужей искать?
Короче, Петрович, это все поэзия. Я вчера с двумя телками забрел к одному товарищу по партии.
– Ты что? Ты куда? Ты что мою фамилию позоришь?!
– Он еще меня помнит по моей.
Слушай. Ну он в этом обкомовском доме на Тенистой.
Я ему говорю: «Петр Иванович, идите погуляйте. Оставьте нас. Вот вам ключ от вашего подъезда».
Ну слушай, он когда палку взял, очки надел – там 50 диоптрий, приближающих встречный транспорт… А от его рыка вся область тряслась. Куда, я думаю, он пойдет? В этих очках, как с биноклем на мостовой. Собьют. «Ладно, – говорю, – Петр Иванович, берите телку, посидите в прихожей». – «Что я там увижу!..». – «Ну потрогайте. Это вам подарок от первичной партийной ячейки».
Вот где его судьба незавидная. Сгорел на работе. Зерновые поднимал. И больше ничего не поднимал…