Собрание сочинений (Том 2)
Шрифт:
– Матвеевна, дома ты? Зайди к нам на минутку...
Это был сосед Егор Иванович, механик совхоза. Жена его, Евдокия Семеновна, - давняя знакомая матери. Они вместе работают в теплично-парниковом хозяйстве.
– Мы уж спрашивали тебя, - сказал, подходя к столу, Егор Иванович. Он был в одной рубахе, без шапки.
– Спасибо, а что у вас?
– спросила мать.
– Не могу я. Вот и Тимке спать надо...
– Ну зайди, прошу тебя, уважь, хоть поздравь мою Евдокию. Сами, понимаешь, забыли совсем, а у ней нонче как раз рождение.
– Нет, нет! Егор Иванович, не серчайте! Не пойду я!
– сказала мать.
– И слышать не хочу!
– сказал Егор Иванович и настойчиво взял мать за руку.
– Пойдем! Не стесняйся. И Тимофея бери. У нас никого нет - одни свои. А то будем считать - зазналась ты, дружков своих, подружек гнушаешься.
Мать посмотрела на Тимку, словно спрашивая его совета.
– Пойдем!
– сказал Тимка. Он был доволен, что можно будет не спать, а пойти в гости.
– Тогда на минутку, - согласилась мать.
– А то Тиме спать...
Гостей у Евдокии Семеновны, и верно, было немного. Еще одна соседка, двоюродный брат Егора Ивановича с сыном да тетка Матрена, что работает в теплице на грибах.
Детей у Егора Ивановича и Евдокии Семеновны не осталось: были у них сыновья, да, говорят, погибли в войну. Все трое погибли.
Мать обнялась с Евдокией Семеновной.
– Прости, Евдокиюшка, что с пустыми руками...
– Садись, Маша, садись, милая! И ты, Тимоша, садись!
– захлопотала Евдокия Семеновна.
– Какие там, милая, подарки! У бабы года летят, что зерно из дырявого мешка сыплется. Не сосчитаешь! Егор, тарелочку-то дай Маше да рюмку достань в шкафе. Вот я вам сейчас холодца подложу. Садись, садись! Вот вилочка с ножом! А рюмку-то, рюмочку налей, Егор, Маше!..
Тимка сел рядом с мамкой за стол, сел, как взрослый, и навалился на холодец. Пожалуй, холодец - это самое вкусное, и дома у них холодец бывает лишь по самым большим праздникам. Тимка всегда любил холодец, и когда хотел есть, и когда не хотел.
Егор Иванович налил матери водки.
– Ой, за твое здоровье, Евдокиюшка!
– сказала Мария Матвеевна.
Пить мамка не умела, а если уж приходилось, то проглатывала водку залпом, как лекарство, зажав нос.
Еще через рюмку Евдокия Семеновна затянула песню:
Как у белой у лебедушки
Было трое деток маленьких,
Трое малых, трое ласковых,
Трое близких сердцу матери.
Да не ведала лебедушка
Про судьбу свою несчастную
И про гибель деток родненьких
От огня-пожара страшного.
Обгорели белы перышки,
Но сильней огня-пожарища
Сердце матери трепещется...
Тут Евдокия Семеновна всхлипнула и вдруг заревела в голос, вспомнив своих детей.
Мамка тоже не выдержала.
– Не надо, Евдокиюшка!
– попросила Мария Матвеевна.
– Говорил, не пой эту песню проклятущую, - бросил жене Егор Иванович.
– Сколько раз говорил - так нет! Опять сердце ранишь...
Вдруг Евдокия Семеновна встала и, бросив отчаянный взгляд на всех, произнесла:
– А что вы хотите? Бодрое, да? Могу и это:
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.
– Не кощунствуй!
– вскрикнул Егор Иванович.
– А я и не кощунствую, - тяжело сев, сказала Евдокия Семеновна. Просто веселое не всегда идет... Чтоб им провалиться, тем, кто опять войны затевает!
Домой Тимка и Мария Матвеевна вернулись не поздно.
– Ложись, Тимок, - сказала мать и сама разобрала постель.
– Ох, и голова у меня кружится. Давно, видно, не пила...
Тимка вспомнил про письмо, но только лег и словно провалился куда-то. Ни спрашивать, ни говорить уже не хотелось.
Он еще, похоже, не спал, когда услышал голос матери.
– Франкфурт-на-Майне! Вот он, ваш Франкфурт, что людям стоит! Бабам русским! Евдокиюшке и мне! И другим всем!
– говорила мать и, кажется, заплакала, но Тимка ничего не понял.
А потом ему показалось, что мамка присела на краешек его постели и крепко-крепко прижалась к нему.
Тимке было хорошо, и он тоже прижался к матери.
А за окнами - Тимка чувствовал это и даже, казалось, видел продолжал валить снег. Только уже не мелкая пыль, а настоящий, крупный, пушистыми хлопьями. Верно, зима все же будет. Будет!
12
...Острая классовая борьба дает знать о себе и в нашей школе.
Так, например, пионерку Машу С. жестоко избила собственная мать лишь
за то, что та горячо защищала колхоз. Избитая пионерка прибежала в
школу и прямо на уроке заявила: "Не слушайте тех, кто выступает
против колхоза..."
И з с т е н н о й г а з е т ы Е л ь н и ц к о й
н а ч а л ь н о й ш к о л ы з а о к т я б р ь 1932 г о д а.
13
Тимка проснулся рано. Мать собиралась на работу. Вид у нее был совсем больной. Такой Тимка ее еще не помнил.
– Тебе плохо? Да?
– спросил он.
– Ничего, Тимок, пройдет. Голова чуток болит.
Мать ушла на свои парники, а Тимка побежал в школу. Но не успел он подняться на другую сторону оврага, как понял, что о письме знает уже чуть ли не вся деревня. Наверное, если бы по радио об этом сообщили, и то бы меньше людей о письме узнали.
Ребята, что встретили Тимку по пути в школу, засыпали его вопросами:
– А про что там в письме написано?
– А что это - Франкфурт, где? Город? В Западной Германии?
– От какого отца письмо-то, непонятно?
– Значит, он шпион? Да?