Собрание сочинений (Том 2)
Шрифт:
И слева, и справа, и впереди, на глубине оврага, по соседству с кучами блестевшего консервными банками и битым стеклом мусора, тоже росли ели и березы. Их было много, почти целый лес - темно-зеленых, и посветлее, и побурее елей и тонких, худых березок, - и все же они были не такие, как эти, на краю оврага. Уж очень красиво стояли эти два разных дерева рядом!
А когда наступали сумерки, казалось, еще ближе смыкались их стволы. И хвоя четче выступала на фоне сухой травы, длинных, тощих палок сорняков и кустарников, и белый
Когда шел дождь, ель и береза выглядели не так, как всегда. Они чернели. Вместо темно-зеленого и белого откровенно черное и серое. И небо такое же.
– Что ты все время у окна торчишь? Или ждешь кого?
Ленька вздрогнул от слов матери.
– Никого я не жду! Почему?
Он и в самом деле никого не ждал. Не мог ждать.
Но вот уже много-много дней после возвращения из деревни он смотрел на эту ель и на эту березу. Кажется, прежде он их даже не видел, не замечал. И были ли они? Наверное, были... А там, в Сережках, не было таких? Ленька старался вспомнить, но не мог.
Вспомнилось другое. И даже слова: "Если меня боишься, обязательно возьмем!.. Ты что, простудился? Будь здоров!.. А я все равно ношу! Сама сшила себе и ношу!.. И в комсомол буду вступать. Думаешь, не примут? Примут!.. Вот!.."
Еще совсем недавно, до лета, Ленька терпеть не мог всяких там книжек о природе. Да и в других-то, не о природе, там, где про леса какие или речки было написано, всегда пропускал эти места.
А теперь обзавелся Тургеневым, Пришвиным и Соколовым-Микитовым. Хотел еще купить Бианки, но слишком уж детские: картинок много, и все большие...
Смешно, наверно? Наверно...
– Мам! А на будущий год я поеду туда?
– Куда?
– переспросила мать, занятая своими делами.
– Ну, к бабушке, в деревню... В Сережки эти...
– А хотел в лагерь... Значит, понравилось? Я очень, очень рада, сказала мать.
– Конечно, поедешь. И бабушка тобой довольна...
Слава бабушке, которая, оказывается, довольна своим внуком! Слава матери, маме, которая не пустила сына в пионерский лагерь! И воспалению легких слава!
Его звали по-всякому. В школе обычно по фамилии.
"Пушкарев, ты опять разговариваешь?", "Пушкарев, о чем я сейчас рассказывала?", "Пушкарев, к доске!", "Пушкарев, сколько раз тебя нужно предупреждать, чтобы ты не забывал дома учебник?", "Пушкарев...", "Пушкарев...", "Пушкарев..."
Даже надоело!
Во дворе его звали проще - Ленькой. Мать и отец чаще говорили: "Лень..." Бабушка ласково: "Ленек..."
– Ты приехал! Я так рада! Правда, Леонид!
Только она звала его серьезно, по-взрослому - Леонидом.
Леньке нравилось это.
И все же сейчас, когда он через год вновь появился в Сережках, ему почему-то хотелось задеть ее гордое самолюбие.
Ленька долго выбирал подходящий момент.
Наконец, кажется, выбрал:
– А помнишь, ты говорила про войну с Польшей - "враки"? Вот и вышли тебе "враки"! И не только с Польшей... А с белофиннами? У нас знаешь у скольких ребят отцы на финской были! И в Западной Украине, Западной Белоруссии.
Елка как-то сразу посерьезнела. И спорить почему-то не стала, как обычно.
Сказала вдруг грустно:
– А я просто дурой была! Вот! Правда, Леонид? Это плохо, наверно, но я сейчас почему-то тоже верю... Или предчувствую, как это говорят, - как те женщины, которые прошлым летом плакали. Помнишь? Когда в армию провожали. Помнишь, что они говорили? Я все чаще их вспоминаю. Что делается всюду, посмотри! А Гитлер этот прет и прет!..
Леньке показалось, что он зря обидел своими словами Елку. Она, кажется, куда умнее и серьезнее его.
– О Гитлере ты не беспокойся, - сказал он.
– У нас же с ним договор о ненападении... И вообще никакой войны не будет! Что ты! Какая сейчас война!..
Деревню Ленька увидел сейчас вовсе не такой, как в прошлом году. Тогда он, наверно, вообще ничего не видел. Ну, деревня и деревня, улица, избы, поля...
Оказывается, в Сережках было не так уж плохо. Единственная деревенская улица будто нарочно взбегала от оврага на косогор, к церкви, и там, дальше, последними своими избами уходила в молодой ельник. Совсем молодой. Салатного цвета елочки и сосенки, в два вершка и чуть больше, выходили прямо на самую улицу. Она здесь кончалась, а ельник только начинался. В песок, чистый, серовато-желтоватый песок, уходила дорога, и здесь же, в этом песке, росли рядками елки и сосенки. А за ними уже настоящий еловый лесок. Лес? Нет, лес - не скажешь. Именно лесок, поскольку в двухстах метрах от него, под обрывом, лежала Нара.
Ленька ходил по шоссейной булыжной дороге и по мосту за Нару. Там была почта. И писать родителям, к сожалению, надо. Он обещал. И приходилось писать раз в неделю. Когда на почту ходил, видел при въезде на мост знак "5 т" и бесчисленных рыбаков вдоль реки...
Леса со всех сторон окружали Сережки. С этой, со стороны Нары, ельник. Ели и сосны, молодые и старые, они звенели в сухие летние дни, напоминая удивительную, незнакомую музыку, и скрипели, трещали при ветреной погоде, как бы противясь ей.
Каждый лес вокруг Сережек не был похож на другой. За картофельным полем на многие километры тянулся березняк, изредка перебиваемый орешником. За бывшей помещичьей усадьбой, где были теперь школа и клуб, дубовая роща, а левее, за прудом, - осинник.
Вдоль самого пруда буйно разрослись ветлы. Издали они напоминали странных, почти живых существ: вроде какой-то смешной скульптор специально выставил здесь напоказ всем необычайные, огромные фигуры. А вблизи, стоило подойти к пруду, они были обычными ветлами - старыми, кургузыми, по которым так удобно лазать.