Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
Не спорю, мое чувство отличалось от того, какое судьба подарила сестре. Оно было слабее, это бесспорно. И силу ему, пожалуй, придавала лишь его невозможность.
Я любила тайно, мучительно, а когда становилось невмоготу, уходила из дому, ночевала у подруг, не желая видеть даже Женю.
Чувствовали они - сестра или Андрей? Нет. Собственная любовь делала их слепыми. Они не видели, что творится поблизости. И слава богу.
Но когда их не стало, я оказалась перед трудным выбором. Ведь и я была половинкой сестры. А любовь, угасающая без
Нет, выбора не оставалось, это теперь, задним числом, прожив жизнь, я придумала слово "выбор".
Похоронив Женю, я оформила усыновление Саши, удочерение Али, уехала из Москвы. Бежала без оглядки, думая лишь о детях, и там, в милом моем городе, потихоньку обрела покой. Не зря Мария посмеивалась насчет непорочной девы...
Что-то худо мне становилось, худо, голова разламывалась от груза памяти. Я пожаловалась Игорьку.
Он встревожился, уложил меня на диван, взбил подушку, дал таблетку цитрамона.
Я лежала, внук сидел в ярком круге света, который бросал торшер, в центре мишени, и, как я когда-то, маялся неясными вопросами.
– Ба!
– сказал он.
– И ты их не бросила!
– Чего в этом особенного?
– проворчала я.
– Без них мне было бы в тысячу раз хуже.
Хуже? Вышла бы замуж, глядишь, нарожала своих детей, испытала бы полноценное материнство, а любовь - в конце концов, разве могу я теперь сказать, что люблю Андрея? Было, но исчезло, растворилось, забылось временем, беспощадным его лётом.
Что же осталось? Долг?
А чем, собственно, так уж постыдно исполнение простых человеческих обязанностей? Плюнула на себя, о себе не подумала?
Но разве мыслимо все рассчитать? Да и нужно ли?
Так вышло вначале, а потом опоздала, пропустила свое, и время такое: после войны женщин много, кому нужна с двумя-то?
Но хватит о себе, хватит. Игорек смотрит на меня вопрошающе, точно не может в чем-то разобраться, я беру его за руку, прошу:
– Только, чур, внучек, никто не должен знать.
– Клянусь!
– отвечает Игорь, как когда-то, давным-давно, сказал Андрей.
Он смотрит на меня внимательно, и мне по-прежнему кажется: Игорь о чем-то мучительно думает.
Но он молчит.
Перед сном я долго хожу, переставляю на кухне посуду, успокаиваюсь потихоньку, потом подхожу к Игорю поцеловать его.
Он лежит на раскладушке, укрытый одеялом только до пояса, и я любуюсь его молодым телом - сильными руками, грудью, обтянутой майкой, - она поднимается при вдохе мощно и как-то покойно. Мой юный бог - почти сложившийся человек, физически, во всяком случае, я глажу его по макушке, целую в висок.
И вдруг внук хватает меня за руку. Я вижу встревоженный взгляд, беспокойство, страх.
Страх маленького, беспомощного, одинокого человека.
Он держит меня за руку и говорит с силой:
– Не уезжай, ба!
И столько в этом тоски, отчаяния, что я присаживаюсь на край раскладушки, успокаиваю его, говорю какие-то необязательные слова.
Он
Я глажу, глажу его руку. Он дышит ровно и спокойно.
Спит.
Как я могла не уехать, ну как? Дома Алечка со студенткой из медицинского, я привязана к дочке навеки, она моя последняя бухта, я корабль на тяжелом якоре.
И вот настает последнее свидание.
Взрослые в двух машинах, я еду с Сашей и Эльгой на "Жигулях", Ирина с Борисом - в "Волге". Игорь летит перед нами на красном мотоцикле в красном шлеме и красном спортивном костюме - настоящий матадор, оседлавший железного быка.
Когда выезжаем на шоссе, ведущее в аэропорт, Игорь пристраивается рядом, едет колесо в колесо с отцом, машет мне рукой.
– Осторожно, Игорек, - кричу я ему в окно, но он не слушается. Когда приближается обгоняющая машина, он отъезжает вперед, потом пристраивается снова - выходит как-то лихо, неосторожно, я охаю, но Саша смеется, ему кажется - сын соревнуется с ним. Сын не понимает Игоря - мальчик что-то хочет сказать своей ездой: сопровождает кортеж? Хочет, но не может быть рядом?
В аэропорту нам остается мало времени: объявлена посадка. Прощаемся.
Сначала посторонние - Борис и Эльга, дай бог добра и силы, вам она потребуется, милые мои, будьте покойны. Я целуюсь с ними, усвоила столичные нравы, что поделаешь.
Дальше - Ирина. Она уже на сносях, давит меня животом, смеется, надеясь, что этот жест означает родственную фривольность, и мне не остается другого, как неискренне подхихикнуть.
У Ирины ощущение, что я уезжаю успокоенной, умиротворенной. Здравый смысл, кажется ей, убедил и меня, но я гляжу на нее и думаю про другую ее аксиому. Что ж, сейчас другое время, и вовсе не следует афишировать прямолинейные девизы юности - слишком вульгарно для новых времен. А ведь было когда-то: "Любой ценой!"
Любой ценой выходит и теперь, только вот лозунг устарел, требует обновления или камуфляжа, уж как выйдет!
– Не сердитесь, голубушка, Софья Сергеевна, - ласково шепчет мне на ухо Ирина, и в ее шепоте мне слышится снисходительная усмешка: так и быть, мол, старая кляча, видишь, я ублажаю тебя, твое старомодное ханжество, мораль, траченную молью. И даже готова склониться перед тобой - в конце концов ты кое-что сделала для меня, это вовсе не трудно, ведь через минуту ты уйдешь в самолет и мы расстанемся на долгие годы. Если б не Игорь - то навсегда.
– Ты выбрала не то слово, - шепчу ей в ответ довольно ехидно.
– Что делать?
– парирует опытная фехтовальщица снова мне на ухо, чтобы никто не слышал.
– Их так мало, этих слов.
– Слов много, - шепчу я ей, не желая сдаваться.
– О чем вы там так долго шепчетесь?
– смеется Саша, и Ирина говорит громко, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не пропустил ее слов.
– Я говорю, что если родится девочка, мы назовем ее Соней!
Удар сразу по двоим - по Саше и по мне.