Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 6
Шрифт:
– Помаленьку, - отвечал Жондрет, - но я прозяб, как собака, ноги окоченели. Ага, ты приоделась! Правильно. Надо, чтобы твой вид внушал доверие.
– Я готова, могу идти.
– Ничего не забудешь из того, что я тебе сказал? Вес сделаешь, как надо?
– Будь спокоен.
– Дело в том..
– сказал Жондрет. И не закончил фразу.
Мариусу было слышно, что он положил на стол что-то тяжелое, по всей вероятности - купленное им долото.
– Кстати, вы уже поели?
– спросил Жондрет.
– Да, - ответила жена.
– У меня были три больших картофелины и соль.
– Отлично, - сказал Жондрет.
– Завтра поведу всех вас обедать. Закажем утку и всякую всячину. Пообедаете по-королевски, не хуже Карла Десятого. Все идет как нельзя лучше!
И, понизив голос, добавил:
– Мышеловка открыта. Коты начеку.
И еще тише:
– Сунь-ка это в огонь.
Мариусу было слышно, как потрескивают угли, которые помешивали каминными щипцами или каким-то железным инструментом.
– Дверные петли смазала, чтобы не скрипели?
– спросил Жондрет.
– Да, - ответила жена.
– Который теперь час?
– Скоро шесть. Недавно пробило половину шестого на Сен-Медаре.
– Черт возьми!
– воскликнул Жондрет.
– Девчонкам пора идти караулить. Эй вы, идите-ка сюда, слушайте!
Они зашушукались.
Потом снова послышался громкий голос Жондрета:
– Бюргонша ушла?
– Да, - ответила жена.
– Ты уверена, что у соседа никого нет?
– Он с утра не возвращался. Ты сам отлично знаешь, что в это время он обедает.
– Ты в этом уверена?
– Уверена.
– Все равно, - сказал Жондрет, - невредно сходить и взглянуть, нет ли его. Ну-ка, дочка, возьми свечу и прогуляйся туда.
Мариус опустился на четвереньки и бесшумно заполз под кровать.
Едва успел он свернуться в комочек, как сквозь щели в дверях просочился свет.
– Па-ап, его нет!
– раздалось в коридоре.
Мариус узнал голос старшей дочери Жондрета.
– Ты входила в комнату?
– спросил отец.
– Нет, - ответила дочь, - но раз ключ в дверях, значит, он ушел.
– А все-таки войди!
– крикнул отец.
Дверь отворилась, и Мариус увидел старшую девицу Жондрет со свечой в руке. Она была такая же, как и утром, но при этом освещении казалась еще ужаснее.
Она направилась прямо к кровати, и Мариус пережил минуту неописуемой тревоги. Но над кроватью висело зеркало, к нему-то она и шла. Она встала на цыпочки и погляделась в него. Из соседней комнаты доносился лязг передвигаемых железных предметов.
Она пригладила волосы ладонью и заулыбалась сама себе в зеркало, напевая своим надтреснутым, замогильным голосом:
Семь или восемь дней пылал огонь сердечный,
И, право, стоило, чтоб он н впредь не гас!
Ах, если бы любовь могла быть вечной, вечной!
Но счастье лишь блеснет и покидает нас.
Мариус дрожал от страха. Ему казалось невозможным, чтобы она не услышала его дыхания.
Она приблизилась к окошку и, окинув взглядом улицу, с обычным своим полубезумным видом громко проговорила:
– Надел Париж белую рубаху и стал уродиной!
Она снова подошла к зеркалу и снова начала гримасничать, разглядывая себя то прямо, то в профиль.
– Ну что же ты?
– крикнул отец.
–
– Сейчас! Смотрю под кроватью и под другой мебелью, - отвечала она, взбивая волосы.
– Никого.
– Дуреха!
– заревел отец.
– Сейчас же сюда! Нечего время терять.
– Иду! Иду! Им вечно некогда!
– сказала она и стала напевать:
Вы бросили меня, ушли дорогой славы,
Но сердцем горестным везде я там, где вы...
Кинув прощальный взгляд в зеркало, она вышла, закрыв за собою дверь.
А через минуту Мариус услышал топот босых ног по коридору и голос Жондрета, кричавшего вслед девушкам:
– Смотрите хорошенько! Одной сторожить заставу, другой - угол Малой Банкирской. Ни на минуту не терять из виду дверь дома, и как что-нибудь заметите, сейчас же сюда! Пулей! Ключ от входной двери у вас.
Старшая проворчала:
– Попробуй покарауль босиком на снегу!
– Завтра у вас будут коричневые шелковые полусапожки!
– сказал отец.
Девушки спустились с лестницы, и через несколько секунд стук захлопнувшейся внизу двери оповестил о том, что они вышли.
В доме остались Мариус, чета Жондретов и, вероятно, те таинственные личности, которых Мариус заметил в полутьме, за дверью пустовавшей каморки.
Глава семнадцатая. На что была истрачена пятифранковая монета Мариуса
Мариус решил, что наступило время вернуться на свой наблюдательный пост. В одно мгновение с проворством, свойственным его возрасту, он очутился у щели в перегородке.
Он заглянул внутрь.
Жилье Жондретов представляло необыкновенное зрелище. Мариус нашел, наконец, объяснение проникавшему оттуда странному свету. Там горела свеча в позеленевшем медном подсвечнике, но не она освещала чердак. Вся берлога была как бы озарена огнем большой железной жаровни, поставленной в камин и полной горящих угольев, - той самой жаровни, которую раздобыла утром жена Жондрета. Угли пылали, и жаровня раскалилась докрасна; там плясало синее пламя вокруг купленного Жондретом на улице Пьер-Ломбар долота, которое было теперь воткнуто в уголья и побагровело от накала. В углу возле дверей виднелись две груды каких-то предметов, вероятно, положенных здесь неспроста - одна была похожа на связку веревок, другая на кучу железного лома. Человек, не посвященный в то, что здесь замышлялось, мог бы предположить и самое худшее и самое безобидное. Освещенная таким образом комната напоминала скорее кузницу, чем адское пекло, зато Жондрет при таком освещении смахивал больше на дьявола, чем на кузнеца.
От углей шел такой жар, что горевшая на столе свеча таяла со стороны, обращенной к жаровне, оплывая с одного края. На камине стоял старый медный потайной фонарь, достойный Диогена, обернувшегося Картушем.
Чад от жаровни, поставленной в самый очаг между тлеющих головешек, уходил в каминную трубу, и в комнате не чувствовалось его запаха.
Проникая сквозь оконные стекла, луна посылала свои бледные лучи в это пылавшее пурпуром логово, и поэтическому воображению Мариуса, который оставался мечтателем, даже когда нужно было действовать, они представлялись как бы небесной грезой, залетевшей в безобразные земные сны.