Собрание сочинений в 10 томах. Том 10: Атлас Гурагона; Бронзовая улыбка; Корона Гималаев
Шрифт:
— Отнюдь не мое собственное желание заставило меня отправиться столь поздно, — объяснил Р. Н. — [51] Я сделал это, исполняя повеление нашего святого и ученого главного ламы.
— Как зовут святого и ученого ламу? — спросил настоятель.
— Цавай. Надеюсь, это великое ими известно в Непале?
— Я слышал, что лама Цавай большой знаток Асвагоши? — Настоятель, видимо, избегал прямого ответа.
— Да. Святой лама Цавай — лучший, — Р. Н. сделал ударение на этом слове, — знаток этого великого индийского поэта, который воспел жизнь Учителя в несравненных стихах.
51
Накорпа — пилигрим.
— На санскрите Асвагоша, кажется, означает «голос коня». Не так ли?
Р. Н. поклонился.
— Но, насколько мне помнится, великого поэта называли еще соловьем?
— Вы тонкий знаток, святой лама, — Р. Н. вновь поклонился. — Не мне говорить такому знатоку, что произошло однажды в саду.
— Я темный деревенский житель, — вмешался в «ученую» беседу старшина. — Озарите меня светом вашей мудрости. Ведь так редко приходится слышать умные речи.
— Я рад буду поведать вам эту небольшую историю, которую святой лама, конечно, рассказал бы куда лучше… Однажды Учитель шел вместе с учениками благоухающим садом. Журчали ручьи. Дрожали ослепительные росинки в нежных складках распускающихся роз. Неторопливо текла беседа. И вдруг соловей увидел Лунноликого, пленился и, дрожа от восторга, запел. Тоща сказал, тронутый пением птицы, Будда: «Пусть же в новом воплощении он будет человеком». И душа соловья воплотилась в человеческом теле. Человека назвали Асвагошей за гордость и горячий нрав. Но стихи его оставались соловьиной песней, славящей Учителя.
— Ласо, ласо [52] , — пробормотал старшина. — Как хорошо быть ученым.
— Да, только с Дгармаракшей можно сравнить пение Асвагоши, — вздохнул лама и зорко уставился на пандита.
— Именно он, — пылко вскричал Р. H., — довел благоговейную повесть до законченности.
— Поэма о Будде — лучший цветок разума, — лама поднял палец с длинным, спирально закрученным ногтем. — «Молча на спящего Будду долго и грустно глядел». Жаль, не помню, что дальше…
52
Да, да.
— Вспомнил! Вспомнил! — прервал его лама. — Вы прекрасно прочли богоравные строки. Да, так думал Субхдра, гладя на погруженного в нирвану Учителя. Потом, «сжавши ладони, отошел он от совершенного лика». Где вы так хорошо изучили тибетский язык?
— Святой Давай знает его еще лучше, — дипломатично ответил Р. Н. И это была чистая правда.
— Такому человеку надо пухом выстлать путь в Лхасу! — обратился лама к темно-красному старшине. — Как он все знает!
— Как хорошо быть ученым! — опять сказал гопа. — Простите, что я не принес вам подарка, — поклонился он.
Видимо, допрос был окончен.
— Мы знакомы с вами еще очень немного, — Р. Н. поклонился ему еще ниже. — Надеюсь, мы продолжим знакомство в будущем. — Он вручил заранее приготовленный алый шарф и отчетливо произнес: — Санпой чжа чог.
— До встречи в будущем году! — повторил старшина.
— Счастливого вам пути, — сказал лама.
Они еще раз поклонились и вышли из комнаты. Пурчун незаметно проскользнул следом за ними. Потом он передал содержание их разговора.
Лама. Хорошо говорит по-тибетски. Знает обычаи. Очень ученый буддист.
Старшина. Это так.
Лама. Все как будто говорит в его пользу… Но, с другой стороны, это и настораживает.
Старшина. Бывают очень грамотные паломники.
Лама. Он, несомненно, индус. Готов в этом поклясться!
Старшина. Не доверяю я им.
Лама. Я тоже. Но мы ничего не должны иметь против индийских буддистов.
Старшина. В том-то и дело. Нет у нас оснований его задерживать.
Лама. А может, и не надо задерживать. Ведь декабрь…
Старшина. И то правда! Перевалы все в снегу. Несомненно, он погибнет в снегах, и слуги вернутся назад с известием о его кончине.
Но что ему было за дело до этих речей? Впрочем, Р. Н. извлек и некоторую пользу из этого разговора. Очевидно, небольшая доля невежества не только не вредит, но, напротив, является лучшей рекомендацией лояльности. Это следовало учесть на будущее.
Было уже далеко за полдень, когда они наконец выступили.
Дорога шла вдоль берега реки Янмы, которая еле угадывалась под снегом и льдом. Было тихо и печально. Над ущельем дул ветер, сдувая белую пыль с каменных стен. Шаги заставляли сухой снег натужно скрипеть и пробуждали скорбное эхо. Редкие пихты казались белыми призраками, внезапно вырастающими из земли. Так внезапно появлялись они среди белого поля, оцепеневшего под бесцветным небом.
Шагалось довольно легко, но как-то невесело. Яки сделались серыми от изморози, и казалось, что они вот-вот растают.
У истока Янмы пришлось карабкаться на огромный, шириной в четверть и длиной в три мили глетчер, носящий пышное имя Чянчуб-чжялам («Большая дорога к святости»).
— Это большая дорога к чертям! — пьяно пошутил Пурчун. Но Чан, который тоже находился под хмельком, только неодобрительно покосился. Он не любил шутить с богами.
Снег стал глубже, и Пурчун взял пандита к себе на плечи. Затем пошли черные, обледенелые скалы. Р. Н. несколько раз больно ушибся и в кровь ободрал ногти на руке. А темнота между тем катастрофически приближалась.