Собрание сочинений в 10 томах. Том 6. Сны фараона
Шрифт:
Найдя тропинку, вьющуюся по склону, сплошь заросшему кустарником и отцветшими травами, Висенте начал неторопливо взбираться вверх, наклоняясь чуть ли не к каждой былинке, растирая в пальцах и нюхая пожухлые лепестки.
Как и во времена оны, иссоп, цепляясь за каменистые обнажения, осыпал песчинки семян. Испокон веку бальзамическую зелень собирали в пучки и, омочив кровью агнца, кропили дверные косяки в предпасхальные ночи, и жгли в жаровнях, врачуя язвы, а горький отвар спасал от любовной тоски.
«Желание — источник страданий» — просочилась непрошенно буддийская формула.
И розмарин попадался на неспешном пути к отдаленной вершине, и почерневшие соцветия чеснока на высохших перьях, и рудые ягоды барбариса. Слово писания щедро расцвечивала земля, питая неизбывной памятью корни. В зарослях укропа Висенте подобрал несколько крупных желудей. И в мелочах не ошиблись пророки! Дубы, по-видимому, росли где-то выше.
Нагнувшись за опавшим гранатовым яблоком, он вспугнул длинноухого зайца, отчаянно прыснувшего в кусты.
«Высокие горы — сернам, каменные утесы — убежище зайцам», — изгоняя чужую леденящую мудрость, благодарным цветком распустился в груди стих царя-псалмопевца. Нечистый, как и всякий грызун, заяц не годился для пищи. Пренебрегали им и бритты, и англы.
Что-то мерещилось, что-то провиделось, но не складывалось, рассыпалось, как башня из сухого песка. Кричащие краски заката напомнили, что в той стороне, куда кануло солнце, находились пещеры, где укрывались от Иезавели святые пророки Илия и Елисей. Именно здесь Илия низвел огонь с неба на приготовленную жертву, чем посрамил жрецов Ваала при громких криках ликующих толп: «Господь есть Бог!» [71] Здесь же испросил он и дождь на землю после трехлетней засухи. Когда же хлынули предсказанные им ливни, нечестивый Ахав понесся на колеснице к себе во дворец. «Джебель-Мар-Елиас», говорят арабы, «Гора Илии». Пещеру пророка навещала Пресвятая Дева с Богом-младенцем, а язычники, по свидетельству Светония и Тацита, приносили тут жертвы древнему Дию — Юпитеру.
71
Баал (Балу) — на западносемитских языках: «господин», «господь».
Самые разные думы одолевали Висенте, но на душе, словно придавленной ледяной глыбой, было смутно и тяжело.
Вера превыше любого знания, умножающего печали, но что же поделать, коли знание переплелось с верой и душит ее, как лиана, впившаяся в кору цветущего дерева? Горечь вод мегиддонских напоминает о народах и племенах, стертых с доски бытия. О миллионах и миллионах, унесенных смертельным вихрем задолго до Вифлеемской звезды…
Опадают листья с дубов Ваала на вершине Кармель, и прорастет зеленым побегом каменный желудь, и так будет до скончания времен, пока не протрубит последний ангел.
Как не услыхать твою жалобу, Зевс-Юпитер, в шорохе обнаженных ветвей? Как не узнать тебя в блеске молний? Отдав подземное царство Плутону, а зыбь океанов Нептуну — колебателю суши, ты землю и небо мнил оставить себе. Где же теперь дом твой, сын оскопленного Кроноса?
Как трудно думается на этих высотах, где живет память о языческих игрищах, где каждый камень, каждая ветка напитаны архаической мощью и светятся в винных струях зари. Сама природа насыщена магнетизмом.
Смущенный искушением разум подсказывал страждущему иноку все новые аргументы, склоняя ко всеядному пантеизму, где имя Бога теряет сакральную определенность, растворяясь в буйной игре первозданных стихий. Дий ли, Юпитер или Зевс — какая разница? Бел, Мардук, Один — Вотан? Древние не различали. Святой Павел исцелил на дорогах Ликонии больного, у которого отнялись ноги. Пораженные чудом жители приняли Христова апостола за Зевса, сошедшего с олимпийских высот, а святого Варнаву — за посланца богов Гермеса. Что взять с бедных язычников, ежели премудрый царь Соломон, и тот, сбившись с истинного пути, кадил в заповедных рощах Астарты. И как не счесть проявлением кармы буддийской все то, что последовало через века? Вавилон пошел на Иерусалим, и вот — разрушен храм Соломона. Ликует Ваал, торжествует Астарта. Миновали века юдоли и плена, выстроен Второй храм и тоже стоит в веках, но вновь перемещаются планиды. Юпитер с Венерой в полуквадрате к Сатурну, и взвился Римский орел на башнях града святого, и торжествует Юпитер Капитолийский, и ликует Капитолийская Венера.
Антиох Епифан, царь Сирии, овладев Иерусалимом, осквернил обитель Бога Единого и повелел назвать его жилищем Юпитера Странноприимца. Узел к узлу вязался, соединяя сквозь бездны столетий причины и следствия: пляски вокруг золотого тельца — воскрешенного Аписа, рощи, высоты и, как гром небес, грандиозный пожар. Думал ли римский воин, поджигая занавесь у ковчега завета, что вместе с Соломоновым храмом сжигает и память о странноприимном Юпитере? Верховном боге всемирной империи, обреченной на скорую — что для истории каких-то три века! — погибель. И орды Алариха подступили к Риму, и рухнули стены его, подобно стенам иерусалимским, и алчные варвары расхватали золотые семисвечники Палестины.
Какая тайная мысль подтолкнула Юга де Пейна разбить шатры на камнях Второго храма? В каких лучах предстало видение Иерусалима Небесного? Rex mundi — «Королевство мира»! Надев белый плащ с алым восьмиконечным крестом, как бабочки на пламя свечи, слетались на этот манящий свет молодые безумцы. И шли на костер, одурманенные дерзкой мечтой. Один к одному вязались будто бы случайные узелки, образуя закономерный узор непостижимой разумом энигмы.
И где-то на вышивке той несказанной есть место для Лопеса Рамона, идальго из Андалусии, для дона де Луна, великого адмирала Колумба, открывшего Новый свет, и для бедняги Лоренцо.
Быстро темнело. Под холодным порывом, дохнувшим с низин, зашелестели иссохшие травы, околдованные вечерней тоской.
Стаи летучих мышей, вырвавшись из кромешных гротов, закружили в мерцающей вышине. Конвульсивно, словно отключенная люминесцентная трубка, где еще мечется разогнанная плазма, угасала небесная чаша: золото и рубин сменились в ней испанским тинто, черно-бордовым, как зарево в ночи, и терпким, как соль земная, вином.
Узкий серп на ущербе стремительно прочертило перепончатое крыло.
«Киссон», имя речного потока, раскрылось потаенным смыслом — «Нетопырь извивающийся». И тут же, как тогда, в скриптории, тупо ударило изнутри: «Левиафан — змей извивающийся»…
Полубольной, одержимый дурными предчувствиями, Висенте побрел вниз по тропе. С детства привыкший к горам, он сравнительно легко отыскал дом с единственным освещенным окошком.
Горячий душ, казалось, выгнал затаившийся в теле холод. Выпив чашку шоколада, монах залез в постель и углубился в изучение карты раскопок.