Собрание сочинений в 10 томах. Том 9
Шрифт:
Мужчина был румян, с чистой кожей, с белокурыми волосами, в которых уже начала пробиваться седина, что в особенности было заметно на усах; бороды у него не было. Его аккуратно выбритое лицо не отличалось особой красотой, несмотря на тонкость черт, так как этим чертам не хватало правильности: скулы выдавались слишком высоко, подбородок же был очень мал; недостатки эти до известной степени искупались выразительными и веселыми серыми глазами. Что же касается остального, то он был широкоплеч, хорошо сложен, и во всем его облике улавливались хорошо знакомые черты, присущие истому англичанину. Такова была внешность Роберта Сеймура.
При лунном свете находившаяся рядом с ним девушка выглядела красивой, хотя, в действительности, этим эпитетом ее можно было наградить, разве что приняв во внимание ее фигуру — гибкую, округленную и своеобразно грациозную. Ее чужестранный облик был необычен: темные глаза, несколько великоватый и очень подвижный рот, белокурые волнистые волосы, широкий лоб, приятное и временами какое-то молящее выражение лица, обыкновенно задумчивое, но часто озаряемое внезапной улыбкой. В общем, женщина, которую нельзя назвать красавицей, но чрезвычайно привлекательная, обладающая какой-то притягательной силой.
— Наконец-то Африка близко, — сказала она.
— Нахожу, что слишком близко, — ответил Сеймур. — Будь я капитаном, я держался бы подальше от берега. Африка удивительная, полная неожиданностей страна. Мисс Клиффорд, вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу вас, почему вы едете в Африку? Вы никогда не говорили мне об этом.
— Нет, не говорила, потому что это печальная история, но, если хотите, я расскажу. Хотите?
Сеймур утвердительно кивнул головой и придвинул два палубных кресла, поместив их в уголке между бортом и одной из поднятых на палубу шлюпок.
Здесь молодые люди уселись, по-прежнему обращая взоры на водную ширь, и Бенита приступила к рассказу.
— Вы знаете, что я родилась в Африке, — сказала Бенита, — и жила там до тринадцати лет. Кстати, оказывается, я до сих пор не забыла зулусского наречия; сегодня днем я говорила на нем. Мой отец был одним из первых натальских поселенцев. Его же отец был священником — младший сын линкольнширских Клиффордов. Они и теперь еще считаются у себя в округе важными персонами. Но я не думаю, чтобы им было известно что-нибудь о моем существовании.
— Я знаю их, — отозвался Роберт Сеймур. — В ноябре прошлого года я охотился в их владениях, и как раз в это время мне на голову свалилось банкротство, — вздохнул он. Но, пожалуйста, продолжайте.
— Мой отец поссорился со своим отцом, из-за чего — не знаю, и эмигрировал. В Натале он женился на моей матери, мисс Феррейра; ее звали, как меня и ее собственную мать, — Бенитой. Она была одной из дочерей Андреаса Феррейры, наполовину голландца, наполовину португальца, женившегося на англичанке. Я хорошо помню его — такой красивый старик, с темными глазами и бородой цвета железа. По тем временам он был богат, то есть владел большими участками земли как в Натале, так и в Трансваале и имел огромные стада. Так что, вы видите, я наполовину англичанка, на четверть голландка и на четверть португалка, — полное смешение народностей! Отец с матерью ладили плохо.
Мистер Сеймур, рассказывая вам всю свою фамильную историю, я не нахожу нужным скрывать от вас какие-либо детали, а потому скажу откровенно: отец мой пил, и хотя чувствовал к жене страстную привязанность, тем не менее она ревновала его. Кроме того, он играл в карты и проиграл большую часть ее приданого, так что после смерти старика Феррейры они оказались без средств. Однажды ночью между ними произошла ужасная сцена, во время которой выпивший отец, выйдя из себя, ударил мать.
Надо вам сказать, что моя мать была очень гордая и решительная. После удара она повернулась к нему и — я слышала это сама — сказала: «Я никогда тебе этого не прощу; между нами все кончено». На следующее утро мой отец, уже трезвый, просил у нее прощения, но она ничего не ответила, хотя он уезжал куда-то на две недели. Когда он уехал, она приказала запрячь капский фургон, уложила вещи, взяла кое-какие сбережения и отправилась со мной в Дурбан.
По прибытии в Дурбан моя мать поместила деньги в банк, чтобы получать небольшой доход в виде процентов. Затем, послав отцу письмо, в котором было сказано, во-первых, что он больше ее никогда не увидит и, во-вторых, что если он станет требовать меня к себе, то она прибегнет к помощи английского суда, который, несомненно, не позволит мне получить воспитание в доме пьяницы, мать вместе со мной отплыла в Англию.
Приехав в Англию, мы отправились в Лондон и поселились у моей тетки, которая прежде была замужем за майором Кингом, но к этому времени овдовела и жила с пятью детьми. Мой отец часто писал матери, прося ее вернуться, но она не соглашалась и, думаю, поступала нехорошо. Так продолжалось двенадцать лет или больше; наконец, в один прекрасный день, моя мать скоропостижно скончалась, и я стала обладательницей маленького капитала, приносившего доход в двести с лишним фунтов стерлингов в год, который она поместила таким образом, что никто не мог его тронуть. Случилось это приблизительно год тому назад. Я написала отцу о ее смерти и получила от него грустное письмо; у меня есть несколько его писем. Он молил меня приехать к нему, не дать ему умереть одиноким и говорил, что умрет с разбитым сердцем, если я не исполню его просьбу. Он уверял, что давно перестал пить, так как вино расстроило его жизнь, и прислал свидетельство об этом, подписанное судьей и доктором. И вот, несмотря на уговоры моих двоюродных братьев, сестер и тетки, я согласилась — и теперь пароход несет меня в Африку. Отец должен встретить меня в Дурбане, но каким образом мы будем существовать с ним вместе — не знаю. Мне хочется видеть его, так как, в конце концов, он мой отец.
— Ваш поступок заслуживает всяческой похвалы. У вас благородное сердце, — сказал задумчиво Роберт.
— Это мой долг. К тому же неблагоприятная сторона моего визита не страшит меня, рожденную в Африке и предназначенную для нее. В самом деле, будучи в Лондоне, я часто мечтала вернуться снова сюда, окунуться в воздух вельда, почувствовать себя далеко от городских улиц и лондонского тумана. Я молода и сильна и хочу видеть вещи естественные, а не те, что создаются рукой человека, хочу видеть то, что видела еще ребенком. Что же касается Лондона, то туда всегда можно вернуться.
— Или, по крайней мере, некоторые могут вернуться туда. Как ни странно, мисс Клиффорд, но я однажды встретился с вашим отцом. Вы все время напоминали мне встреченного мною человека, но я забыл его фамилию; теперь я припоминаю, его фамилия была Клиффорд.
— Где же вы с ним встретились? — удивленно спросила Бенита.
— В странном месте. Как я уже говорил вам, я еду в Южную Африку во второй раз, посетив ее четыре года тому назад, при совершенно иных обстоятельствах: тогда я прибыл из Европы для охоты на крупную дичь. Направляясь в глубь материка от Восточного берега, мы с братом — его, бедняги, уже нет в живых — попали в Землю Матабеле, на берега Замбези. Не найдя там много дичи, мы собирались двинуться на юг, но туземцы рассказали нам об удивительных развалинах на холме, над рекой, в нескольких милях от нас. Оставив фургон по эту сторону высокой гряды, через которую его было бы трудно перевезти, мы с братом захватили ружья, мешок с провизией и двинулись в путь. Цель нашего путешествия оказалась дальше, чем можно было предположить, созерцая ее с вершины горы, которую нам пришлось одолеть, поэтому, прежде чем мы достигли конечного пункта, уже стемнело.
Перед развалинами мы заметили фургон и палатку и, решив, что они принадлежат белым, пошли к этой стоянке. В палатке светился огонь, пола ее была откинута, так как стояла очень жаркая ночь. В ней сидело двое людей: старик с седой бородой и красивый малый, лет сорока, с темными, пронзительными глазами и с черной остроконечной бородкой. Оба обитателя палатки рассматривали груду золотых бусин и безделушек, лежавших на столе между ними. Я хотел заговорить, но в эту минуту чернобородый человек услышал или увидел нас; схватив ружье, прислоненное к столу, он быстро повернулся и прицелился в меня.