Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
— Ну? — заинтересовался Мясопустов, приподнимаясь на нарах. — Дальше что же?
— Ну, как вывели, я пулей — дёру. Вот и ушел.
— А инженер?
— Не пофартило инженеру. Из нагана его чекист уложил. В меня, конечно, тоже палили, но куда ж, если сразу промазали… Ночь-то темная была!
— И что же из всего этого следует? — вяло спросил Мясопустов. — Теперь, парень, так-то уж не удерешь. В подвале пришибут.
— А может, и не пришибут! — энергично возразил Ванечка. — Я эту историю к тому вам и рассказал, то есть факт этот из моей личной автобиографии, что до самой последней минуты не надо в себе смелость терять, киснуть, то
— Не пробила пуля, что ли, тулуп-то? — невесело пошутил учитель.
— Зачем не пробила пуля? Ты, ученый, не смейся! Удивительный, браток, это случай. В Кургане дело было. Поймали меня на деле — лавочку я там одну чистил неудачно — и прямо в ту же ночь, гады, гробить. «Как, мол, так, — я им-то, — подобное возможно? Права, мол, нарушаете, высшую советскую конституцию неприкосновенности личности». Никаких! Только в морду ударили и руки назад скрутили. Ну, думаю, — кончено! Попала муха в клейкую бумагу. Полный тебе стоп. Ванька Зуб, ни воздохнуть тебе, ни выдохнуть. Сегодня же с папашей-мамашей на том свете свидишься.
— Героем выглядел? — съязвил учитель.
— Хоть и не героем, а не выл, как вон энти, соседи наши за стеной. Браво иду. Иду и думаю: весь ты вышел, Ванька Зуб, выкурили тебя, как папироску. И очень мне стало себя жалко. До того жалко, что я хотел хоть, что ли, конвоира за нос укусить, отгрызть ему его картофелину. Так! Приводят в какой-то лесок, целят становиться мордой к леску, а к ним спиной. Несколько меня тут действительно начало трясти, скушно очень стало. И курить до того захотелось — прямо во рту горит. А какой-то позади меня уже командует — человек шесть тогда меня расстреливать ходило. Провинциалы, конечно! Им в Кургане, конечно, гробить-го редковато приходилось, так вот они и устроили надо мной целое правосудие с командами. И вдруг какой-то другой говорит тому, что команду закричал. Разрешите, говорит, товарищ командир, тулупчик с него допреж залпа снять. Ему, говорит, этому самому подсудимому товарищу, всё равно теперь уже не простудиться, не успеет, а на тулупчике зря дырки окажутся. Ах ты, думаю, сукина сволочь! Хоть бы, думаю, ты мне за мой тулупчик хоть раз бы затянуться дал. Так я думаю, а сам все— таки трясусь. А ко мне уже подходят и начинают за спиной руки развязывать. Развязали и берут за шиворот — вытряхивают из полушубка. Тут уж, извините, я дожидаться не стал! Не согласен я был шанец пропустить — сам вытряхнулся из тулупа и в лес! Добежал до него, и всего-то шагов тридцать, а там, за первыми же деревами, на мое счастье — овраг. Я в овраг — кубарем. И ушел.
— Почему же не стреляли? — спросил Мясопустов.
— Как не стреляли? Один выпалил из шпалера. Это меня и спасло. Который с меня одежу стаскивал, почти уже догнал меня. Пуля-то мимо обоих — вззз! Он и осел, а мне терять нечего. Ушел, говорю!
— А почему в лес, в овраг не сунулись?
— А потому, купец, что таких ног, как у меня тогда, быстрее быть не могло. Да и в лесу-то, в темноте, и взять меня не так-то просто было. Коряги есть! Каждый знал, что уж я раз из-под расстрела ушел — даром жизнь свою не отдам: горло перегрызу, черепушку проломлю. Да, убег, только поморозился здорово.
— Всё это ни к чему, Ванечка! — с великой тоской в голосе почти простонал учитель. И зря ты по всё нам рассказываешь — не выйти нам отсюда живыми! Ну, недели две-три — и конец. А того парня, что за стеной сидит, не сегодня в ночь, так митра расстреляют. Или уж после Пасхи? Постесняются,
— Им стеснения нет! — приуныл и Ванечка. — Даже в свою мировую революцию расстреливать будут. А только одно я должен сказать — шанец и у этого парня быть может.
III
В страстную субботу Пелагея Федоровна шитьем, конечно, не занималась. Грустилось ей в страстную субботу, прошлое вспоминалось, когда она у графов Олсуфьевых в Москве второй горничной служила. Климушку-то они в ремесленное училище на казенный счет пристроили, сама старая графинюшка, Царство ей Небесное, постаралась…
Хорошее все-таки времечко было. Хоть Бога-то теперь и нет, упразднил Климушка Бога, а все-таки с Богом поприличнее было, поуютнее. Хорошо было в Москве в великую ночь, как колокола-то звонили! А что за разговенье бывало у графов Олсуфьевых…
Однако для нее с Климом, для Пелагеи, то есть, и без Бога неплохо получилось: важный сын-то, вроде прежнего губернатора, даже автомобиль у него имеется, и ее, старуху, иногда, для потехи ее, в нем катает. Подвал, конечно, имеется, убивают в подвале-то, но не сам же Климушка, не его руки в человеческой крови, — помощников имеет. Служба!
Зазвонил городской телефон, и старушонка засеменила к аппарату.
— Из губкома! — крикнул в трубку торопливый голос. — Где товарищ Брагин?
— В гепию.
Клим Брагин был действительно там. Сидел в своем кабинете за столом и разговаривал с приговоренным, приведенным по его приказанию к нему из камеры смертников. Именно разговаривал, а не допрашивал…
— Так, так! — похохатывал Брагин, развалясь в кресле. — Очень хорошо, ваше сиятельство, очень даже превосходно! Не изволите, говорите, меня вспомнить? Что ж, можно и напомнить. Сверстники ведь мы с вами и под одной крышей росли. Только меня даже на графскую кухню не пускали. Не удостаивали этой милости. В подвальном этаже мы с маменькой жили, вот как теперь вам пришлось жить… то есть, вернее, пожить… некоторое время. Что-с? Ничего не изволите понимать, ваше сиятельство? Сейчас поймете. Моя маменька имела честь и счастье быть второй горничной вашей мамаши, графини Олсуфьевой. Не вспомните ли такую горничную Полю, Пелагею?..
Арестованный — он был в советской военной форме и сидел в кресле по другую сторону стола — пожал плечами:
— Всё это ни к чему! — ответил он спокойно. — Зачем весь этот разговор? Вы принимаете меня за какого-то графа Олсуфьева — я это отрицаю, как отрицал и раньше. Вы говорите, что я шпион, пробравшийся в конную часть красной армии, — я отрицаю и это. Одного лишь я не отрицаю, что вы меня расстреляете.
— Этого и я не отрицаю! — басисто расхохотался Брагин. — Вы шутник! И, право, славный парень… Курите, пожалуйста, курите. Еще чаю?
— Спасибо… Но скажите, зачем вам знать, граф я или нет, раз уж всё кончено и сегодня, завтра или, в крайнем случае, послезавтра я уже перестану существовать? Почему вам хочется, чтобы я оказался графом?
— Я это вам сейчас скажу… Вы поймете. У меня есть верный способ узнать, граф вы или нет, — это моя маменька. Мог бы я вас ей показать. Да! Ничего, не вздрагивайте, — не покажу. Никому даже об этом и не сказал я. Потому что не хочу я свое реноме перед товарищами терять, не хочу говорить им, что моя мамаша в графских холуйках служила. Впрочем, и ваше дело кончено!