Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Шрифт:
— Плохо мы искали, — признался Степа.
С этого дня присматривать за Вороном стали еще пуще.
То и дело Шурка и Степа появлялись около дома Ковшовых, заглядывали во двор, где стояли лошади, запоминали, кто и куда выезжает на них, кто приходит к Ковшовым.
Илья Ефимович не раз наталкивался во дворе на ребят и с досадой говорил, что школярам на артельной конюшне делать нечего.
— А у нас задание от комсомольской ячейки. Конюхам помогать, — торопливо объясняли Шурка и Степа и принимались чистить лошадей или вытаскивать со двора навоз.
— Пусть стараются, — заступалась за мальчишек Аграфена. — Нам же легче.
Следили за Вороном и Нюшка с Таней.
Начиная с сумерек, девчонки уже были наготове.
Выходил Илья Ефимович к лошадям, шел в сарай или амбар, отправлялся к кому-нибудь из знакомых или родственников — Таня молниеносно вызывала Нюшку и они как тени следовали за Вороном.
Ничего теперь не укрывалось от глаз девчонок. Они все примечали: кто приходил к Ковшовым пешком, кто приезжал на подводе, долго ли гость сидел у дяди Ильи, что привозил и увозил с собой.
Девочки всё ждали, что вот-вот дядя Илья как-нибудь поздно вечером направится к избе Горелова, вызовет его таинственным стуком на улицу, потом, забрав лопаты, они, крадучись и воровато озираясь, пойдут в какой-нибудь овраг или старую ригу, вскроют яму и долго будут проверять, не сопрело ли зерно. И тогда-то Нюшка с Таней подадут сигнал тревоги...
Но ничего подозрительного они не замечали.
К Горелову дядя Илья не заходил, словно забыл дорогу к его дому, а все больше посещал крестьянские избы или сидел с мужиками в чайной, пил крепкий чай, заказывал яичницу на сковородке и вел мирную беседу.
Таня с Нюшкой заглядывали в окна; коченея от холода, топтались у крыльца и ждали, когда дядя Илья выйдет из чайной.
— Да ну его! — жаловалась Таня. — Я ноги поморозила. Побежали домой?
— Нельзя, — удерживала ее Нюшка. — Нам Степа что наказал?.. Давай в петуха сыграем, погреемся. — И, поджав одну ногу, она, как петух-забияка, принималась прыгать вокруг подруги и толкать ее плечом.
Иногда к девочкам присоединялся Степа. Как-то раз поздним вечером они заметили, что Илья Ковшов направился к дому Никиты Еремина. Подошел со стороны огорода к старой бане и постучал в дверь. Ему долго не открывали. Илья Ефимович постучал сильнее. Наконец из предбанника раздался голос Фомы-Еремы:
— Кто там? Чего надо?
Илья Ефимович назвал себя и сказал, что ему надо повидать Никиту Силантьевича по важному делу.
За дверью еще немного помедлили, потом дверь со скрипом приоткрылась, и Илья Ефимович, пригнувшись, пролез в баню.
Нюшка высказала предположение, что Ворон, как видно, не зря пришел к Никите Еремину.
Сам Никита хлебозаготовку выполнил сполна, с обыском к нему никто не пойдет, и ему тем удобнее и безопаснее укрывать чужой хлеб. К тому же у Никиты на усадьбе столько чуланов, сарайчиков и всяких пристроек, что спрятать мешки с зерном ничего не стоит. Может быть, хлеб закопан даже в бане, под полом.
— Может, и так, — согласился Степа. — А как докажешь? Надо наверняка бить...
Степа и девочки подошли к бане. Единственное оконце было закрыто ставнями. Сквозь узкие щели пробивался желтый свет. Все припали к щелям и замерли. Но вскоре Нюшка призналась, что она ничего не видит, хотя и поцарапала о шершавую ставню всю щеку.
Зато Степе повезло. Рядом со щелью оказалась дырка от выпавшего сучка, и через нее Степа увидел склонившееся над корытом лицо Никиты Еремина, его руки и часть змеевидной трубки.
— А мы, кажется, с уловом! — шепнул Степа девчонкам и дал им заглянуть в дырку.
— Это же змеевик! — обрадовалась Нюшка. — Вот так пророк Еремей! Судили его, в милицию таскали, а он опять самогонку гонит. Надо сообщить кому следует...
Переступив порог черной, продымленной бани, Илья Ефимович сразу догадался, что Еремин готовится гнать самогонку. У печки лежали сухие березовые дрова, в большой кадке пузырилась темная, остро пахнущая гуща, а сам хозяин прилаживал над корытом длинную змеевидную трубку.
— Промышляешь, Силантьич? Божью слезку собираешься гнать? — спросил Илья Ефимович.
— Хоть душу залить. Все равно жизнь поломатая! — буркнул Еремин и подозрительно покосился на Ковшова: выбритый, сытый, в добротной шубе, тот, казалось, совсем не унывал. — Зачем пожаловал-то... колхозничек?
— А-а, ты вот о чем! — улыбнулся Илья Ефимович. — Можешь поздравить — полноправный член артели «Передовик». И облечен к тому же доверием — конями ведаю. За такое дело не грех и чарку пропустить...
— Присосался к чужому телу! — не скрывая неприязни, проговорил Еремин. — Ну, и оборотень же ты, Илюха! Так, гляди, и в коммунисты пролезешь.
— Ха, в коммунисты! — хохотнул Ковшов. — Да нет, мне и того, что есть, хватает пока. А там поживем — увидим... — Он опустился на скамейку и, посерьезнев, спросил: — Хомутову «красного петуха» подпустили — твоя со Шмелевым работа?
— А ты что, дознание пришел снимать? — насторожился Еремин.
— Поздно спохватились, только народ обозлили. Понимать надо! Теперь его ничем не остановишь — валом в колхозы попер. — Илья Ефимович оглядел вытянутое лицо Еремина, его клочковатую бороду. — Вот что, Силантьич... Тебя уже в список занесли, раскулачивать будут. Уезжай-ка, пока не поздно. Ночью, по-темному, да подальше. Затаись там, пересиди эту булгу...
— Откуда про список знаешь?
— Есть добрые люди, просвещают иногда, — уклончиво ответил Илья Ефимович. — Сейчас с вашим братом круто повернут. В Сибирь могут выселить. Не упрямься, Силантьич, дело говорю... Я старую дружбу не забываю.
У Еремина задрожали руки.
— Спасибо хоть за это! — сказал он сдавленным голосом и, не успев приладить к печке змеевик, швырнул его в угол и, как подстегнутый, заметался по тесной бане. — Бежать, говоришь, ночью, тайком... А добро куда? Хлеб? Скотину? Так и оставить чужим на поживу?