Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Шрифт:
— Это так... От его голоса лошади шарахаются, коровы молока не сдают.
— Так зачем же Ворон на спевку пришел? Да еще ночью?
Нюшка пожала плечами и потянула Степу за рукав:
— Ох, уж и поют мотивно, слушать противно!.. Пошли отсюда...
Часто останавливаясь и поминутно озираясь на флигель, Степа побрел вслед за Нюшкой.
КЛЮНУЛО
Урок у Георгия Ильича шел, как обычно. Сначала учитель увлеченно объяснял очередную теорему по геометрии. Он размашисто рисовал на доске чертеж, звонко стучал мелком, так что летели белые брызги.
Потом Георгий Ильич перешел к опросу. Тут он спуску ученикам не давал. Спрашивал придирчиво, обстоятельно, «докапываясь до корня», как он выражался, и не жалея язвительных словечек для тех, кто отвечал путано и сбивчиво. «Так-с, молодой человек, пенки снимаете, шкварки выковыриваете, — обычно говорил он. — На халтурку хотите проехать?»
И надо сказать, что школьники побаивались острого языка учителя.
Сема Уклейкин, только позавчера попавший Георгию Ильичу на зубок, вел себя на уроке тише воды, ниже травы. Опустив голову, он лег грудью на парту и старался не попадаться на глаза учителю, хотя и чувствовал, что вызова к доске ему не миновать.
Уклейкин вздохнул и, толкнув в бок соседа по парте — Фильку Ковшова, признался ему, что он не приготовил урока по геометрии:
— Выручай!.. Сейчас в лужу сяду.
— Да я и сам не успел, — шепнул Филька. — Прогулял вчера.
— А Шум уже поглядывает на нас... Как кот на сало. Сейчас спросит, поди... Вот уж осрамит! — И тут Уклейкин решил применить свой излюбленный прием — заговорить учителя и затянуть время. Он тряхнул рыжей шевелюрой и поднял вверх длинную руку. — Георгий Ильич, можно спросить?
Учитель кивнул головой.
Уклейкин, громыхнув крышкой парты, поднялся, шмыгнул носом и спросил Георгия Ильича, где мягче климат: в Сибири или в Соловках.
— Позвольте! — удивился учитель. — Какое это, собственно, имеет отношение к геометрии? Если уж угодно, так спросите об этом на уроке географии.
— Имеет, Георгий Ильич, — невозмутимо пояснил Уклейкин. — Мужикам знать надо, куда лучше ехать — в Сибирь или в Соловки.
Степа оторвал глаза от тетради и переглянулся с Шуркой — они сидели за одной партой. Уж какой раз Уклейкин начинает на уроках вот такие разговорчики. И почему только Георгий Ильич терпит?
— Мужики, Сибирь... О чем ты говоришь? — пожал плечами учитель.
— А вы разве не знаете? — продолжал Уклейкин. — Сейчас такой закон вышел: кто в колхоз не пойдет, того, значит, из деревни в дальние края выселят. Могут даже к Ледовитому океану отправить, к белым медведям.
— Что за глупости, Уклейкин! — рассердился Георгий Ильич. — Садись!.. И давайте заниматься делом.
Лукаво подморгнув своим приятелям, Уклейкин опустился за парту. А приятели, сообразив, что урок может пройти без вызова к доске, принялись забрасывать учителя вопросами. Правда ли, что семена, которые засыпают сейчас в общий амбар, потом отвезут в город для отправки за границу, а колхозных лошадей угонят на живодерку и забьют: мясо пойдет на конскую колбасу, а из кожи пошьют городским дамам модные туфельки.
— Это же брехня кулацкая! — заливаясь краской, выкрикнул Степа.
— Самая что ни на есть отборная! — поддержал его Митя Горелов.
— Эй вы, бражка! — Шурка исподлобья посмотрел на компанию Уклейкина. — Не мешайте урок слушать.
— А мы не мешаем, — невинным голосом сказал Уклейкин. — Мы вопросы задаем. Пусть Георгий Ильич нам по правде все скажет.
Озираясь по сторонам, Степа выискал глазами комсомольцев:
— Ребята, что же вы... Запретить им! — И он прикрикнул на Уклейкина: — Ты... подлипало! Замолчи сейчас же!
— Вот уж и подлипало! Что ж теперь, нам и спросить нельзя?
— Может, еще нас голоса лишите? — поддержали Уклейкина приятели.
— К белым медведям сошлете?..
— Привыкли тут комиссарить!
— Начальники! Голытьба!
И класс забурлил. Мальчишки повскакали с мест, размахивали руками, кричали друг на друга, стучали крышками парт.
И только Филька неподвижно сидел на своем месте. Как ни хотелось ему ввязаться в перепалку с «артельщиками», но он, помня наказ отца, ни в какие споры о колхозах не лез, держал себя в руках.
Все-таки странная у него жизнь, у Фильки. Дома говори что душе угодно, ругай колхозы, Рукавишниковых, Аграфену, Степку-колониста, а на улице или в школе веди себя паинькой, помалкивай. С каким бы удовольствием Филька подстерег Степку где-нибудь в темном переулке и намял бы ему бока, чтобы колонист не следил за Ковшовыми! Отец же говорит: нельзя!
А неделю назад он дал Фильке совсем уж странное поручение — раззадорить Степу, вызвать на драку, но самому его не бить; сделать так, чтобы вся вина пала на колониста. Милое дельце! Тебя будут дубасить, а ты стой и облизывайся. Хорошо еще, что на свете есть Семка Уклейкин, который за деньги сделает все, что угодно. Семка, конечно, ободрал Фильку как липку, но дела до сих пор почему-то не начинает.
Сейчас Филька исподтишка наблюдал за распалившимся Степкой и Уклейкиным. Пожалуй, драки сегодня не миновать. Хоть бы перемена поскорее...
— Прекратите! Сейчас же! Я кому говорю! — взывал Георгий Ильич, стуча карандашом по столу. — Что это такое, спрашивается? Урок в классе или деревенская сходка? Уклейкин, Ковшов! Да вы скоро за грудки друг друга схватите...
Класс наконец угомонился, но было уже поздно: прозвенел звонок.
Георгий Ильич вытер взмокшее лицо и, расстроенный, вышел из класса.
Степа бросился к Уклейкину:
— Ты что, нарочно урок сорвал? Издеваешься над Георгием Ильичом?
— А тебе какая забота? — с вызовом ответил Уклейкин. — Подумаешь, коммунар приблудный! Заявился невесть откуда, командует тут...
— Гнида ты! — брезгливо сказал Степа. — Да тебе за такое дело...
Филька затаил дыхание: лучшего момента для драки и быть не может. Колонист разъярен, не помнит себя, кругом полно свидетелей.
Филька надавил приятелю на ногу: действуй!
Уклейкин вылез из-за парты, расправил грудь, вплотную подошел к Степе и толкнул его плечом: