Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Шрифт:
Игнат Хорьков через головы мужиков кричал Егору, что артель дело добровольное, командовать тут не годится, а надо слушать, что говорят люди.
Егор развел руками:
— Ваша воля, граждане... Принять так принять. Записывайте, Федор Иваныч...
Степа зябко поежился и прижался к стене. Ему показалось, что скрип пера под рукой Федора Ивановича отозвался у него в самом сердце. Что же это такое? Всю жизнь дядя Илья смеялся над его отцом и считал, что тот жил неправильно. Ворон без зазрения совести набивал добром свое хозяйство, нанимал батраков и вдобавок спрятал
Нет, Степа ничего не мог понять.
И почему дядя Егор, всегда такой правдивый и смелый, так легко согласился с собранием? Почему молчит тетя Аграфена? Где Матвей Петрович? Где Крючкин?
Степа тоскливо оглядел мужиков и, протолкавшись к двери, вышел из класса.
ПОЖАР
Ночью Степа проснулся от далекого тревожного звука — где-то отрывисто, резко и часто били в чугунную доску.
— Пожар! Школа горит! — истошно закричал кто-то в углу общежития и босой, в нижнем белье выскочил за дверь.
Началась суматоха. Школьники забегали, закричали. С грохотом упал опрокинутый бачок с водой. Встав на табуретку, кто-то торопливо чиркал спичками и тянулся к лампе.
Наспех обувшись и на ходу вдевая руки в рукава пиджака, Степа выбежал на улицу.
Теперь набат доносился явственно и четко — били в чугунную доску около пожарного сарая.
Никакого пожара в школе не было. Горело где-то в деревне. Над заснеженными крышами домов поднималось багровое зарево; порозовели стекла в окнах, на фоне зарева проступили высокие голые деревья, и над ними всполошенно кружила галочья стая.
Плохо разбирая дорогу и часто оступаясь в сугроб, Степа вместе с другими школьниками — товарищами по общежитию — помчался вдоль деревни.
Пожар свирепствовал у Хомутовых. Многоцветное воющее пламя со всех сторон охватило старую избу, как шубой закутанную на зиму соломой. Шипящие языки огня пробивались сквозь крышу, вырывались из чердачного окна, лезли под застреху.
Хлопья огненного пепла, как сказочные птицы, легко поднимались вверх и летели во все стороны. У соседних изб с ведрами воды стояли бабы и девки, кропили стены мокрыми вениками, сбивали и тушили огненные хлопья.
У горящей избы Хомутовых толпились мужики, парни, мальчишки. Они носили ведрами от колодца воду, плескали на огонь, растаскивали баграми пылающую солому.
Всем распоряжался Егор Рукавишников.
Из окна с выбитой рамой летели табуретки, чугуны, тазы, обувь, одежда. Сквозь клубы дыма Степа заметил в проеме окна Василия Хомутова и Матвея Петровича.
Афоня с группой мальчишек подбирал выброшенные вещи и относил их в сторону от горящего дома, где уже в беспорядке валялись стол, сундук, кровать, постель, шкаф с разбитыми стеклами.
На вещах, прижимая к груди подушку, сидела Катерина и тупо смотрела на огонь. Рядом с ней стоял бледный, трясущийся Никитка. Неожиданно Катерина покачнулась, бросила на снег подушку и с воплем кинулась к крыльцу.
Афоня ухватил мать за полу шубы. '
— Рушник там... на гвоздике... Еще валенцы Никитины... чесанки... новые, — бормотала Катерина, пугливо косясь на огонь.
Афоня усадил мать на вещи и, заметив Степу, поманил его к себе:
— Присмотри за ней... Я сейчас! — И, нахлобучив на глаза шапку и прикрыв лицо варежкой, он бросился сквозь дымную завесу, окутавшую крыльцо, в избу.
Вскоре на крыльце появился Матвей Петрович. Одной рукой он тащил Афоню, другой придерживал самовар. Вслед за ним с ворохом одежды выскочил Василий. Он бросил одежду к ногам жены и погрозил кулаком в сторону пруда, где пожарники суетились около пожарного насоса.
— Василий... рушничок там... на гвоздике. И валенцы еще, — забормотала Катерина, хватая мужа за руку.
Василий крякнул, потер слезящиеся от дыма глаза и, пригнувшись, снова шагнул к крыльцу.
— Остерегись!.. Завалить может! — удержал его Матвей Петрович.
И как раз кстати: в сенях что-то обрушилось — видимо, прогорели стропила, взметнулось облако крупных горящих искр, затем из калитки повалил густой, черный дым, и наконец языкатый огонь забушевал с новой силой.
Василий попятился.
Разматывая брезентовый рукав, к горящей избе подбежали пожарники. Игнат Хорьков, одетый в брезентовую куртку и в блестящей пожарной каске, надел на конец рукава медный брандспойт и нацелился на огонь.
Потом, обернувшись в сторону пруда, свирепо закричал: — Вода! Где вода? Качай живее!
Плоский рукав постепенно начал оживать. Он вздрогнул, округлился, и наконец вода с треском вырвалась из брандспойта и белой шипучей струей ударилась в пылающую стену.
Василию показалось, что Хорьков слишком далеко стоит от огня. Он вырвал у него из рук брандспойт и, подтянув пожарный рукав, почти вплотную подошел к горящей избе.
Подул ветер, пламя перебросилось на сруб нового дома — загорелась щепа, стружки, а вскоре занялись и смолистые стены.
В старой избе прогорел потолок, рухнула крыша, жаркое пламя охватило сухие бревна, и изба стала похожа на плавящуюся золотую коробку.
От нестерпимого жара Василий отпрянул назад, бестолково направляя струю воды то на один, то на другой угол избы.
Но огонь было уже не унять.
Егор Рукавишников отобрал у Хомутова брандспойт:
— Отойди, Василий! Без тебя управимся... Надо сруб спасать, а не это старье. — И он принялся сбивать пламя с нового сруба.
Потом передал брандспойт Хорькову, а сам, схватив багор, скомандовал:
— Багорники, за мной!
С криками: «Раз-два — взяли!» — мужики и парни зацепляли длинными баграми верхние пылающие бревна старой избы, вырывали их из гнезд и оттаскивали в сторону. Здесь мальчишки заливали бревна водой и забрасывали снегом. Бревна шипели, чадили, стреляли угольками. Работы хватало каждому. Матвей Петрович не отпускал от себя ребят.