Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Шрифт:
— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!
И с этих пор, почти с равными перерывами, поднимая от тарелки свой синий взгляд, она томно умоляла:
— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!
— Ах, что за жалобы! — заметила Мария Фортуна. — Но что это значит? Она чувствует себя дурно?
Маленькая Сильва курила, пила рюмками старый коньяк и, с искусственным оживлением, говорила чудовищные вещи. Но, время от времени, ею овладевала усталость, оцепенение, наступали очень странные мгновения, когда казалось, что нечто упадало с ее лица и что в ее бесстыдное и наглое тело входило какое-то другое маленькое тельце, печальное, жалкое, больное, задумчивое, более старое, чем старость чахоточной обезьяны, которая, насмешив честной народ, забивалась в глубь своей клетки кашлять. Но это были мимолетные мгновения. Она отгоняла наваждение и пила еще одну рюмку или говорила еще одну чудовищную вещь.
А Клара Грин повторяла:
— Люби меня сегодня ночью, Эндрью!
Таким
В течение пятнадцати дней его занимали Клара Грин и Джулия Аричи. Потом в обществе Музелларо он уехал в Париж и Лондон. Вернулся в Рим около середины декабря, застал зимнюю жизнь в большом оживлении, был тотчас же вовлечен в большой светский круг.
Но он никогда не впадал в более беспокойное, более неопределенное, более смутное расположение духа, никогда не испытывал в душе более неприятной неудовлетворенности, более назойливого недуга, как никогда не испытывал более ожесточенных приливов недовольства собой и отвращения к себе. Иногда, в усталый одинокий час, он чувствовал, как из самой глубины, точно тошнота, поднималась горечь, и он только и делал, что смаковал ее, вяло, не находя в себе силы прогнать ее, со своего рода сумрачной покорностью, как больной, утративший всякую веру в исцеление и решившийся жить своим собственным недугом, замкнуться в своем страдании, углубиться в свое смертельное бедствие. Ему казалось, что старая проказа снова поразила всю его душу, а его сердце снова опустело, чтобы не наполниться больше никогда, непоправимо, как продырявленные мехи. Чувство этой пустоты, несомненность этой непоправимости, возбуждали в нем порой своего рода отчаянное озлобление, а за ним — и безумное омерзение к самому себе, к своей воле, к своим последним надеждам, к своим последним мечтам. Он достиг ужасного мгновения, благодаря неумолимому напору жизни, неутолимой страсти жизни, достиг рокового мгновения спасения или гибели, решительного мгновения, когда великие сердца обнаруживают всю их силу, а малые сердца — все их ничтожество. Он дал одолеть себя, не нашел в себе мужества спастись произвольным порывом, весь во власти страдания, испугался более сильного страдания, снедаемый отвращением, боялся отказаться от того, что было для него отвратительно, тая в себе живой и безжалостный инстинкт разрыва с вещами, которые, казалось, наиболее привлекали его, убоялся удалиться от этих вещей. Он дал обезоружить себя, всецело и навсегда отрекся от своей воли, от своей энергии, от своего внутреннего достоинства, поступился навсегда тем, что оставалось в нем от веры и идеала, и бросился в жизнь, как в большое бесцельное приключение, на поиски наслаждений, за случаем, за счастливым мгновением, доверяясь судьбе, игре случая, неожиданному стечению обстоятельств. Но в то время как, благодаря этому циническому фатализму, он думал воздвигнуть плотину страданию и снискать, если не спокойствие, то хотя бы притупленность, — чувствительность к боли становилась в нем все острее, способность к страданию умножалась, желание и отвращение возрастали без конца. Он познал теперь на опыте глубокую истину слов, сказанных им некогда Марии Феррес, в припадке сентиментальной доверчивости и меланхолии: «Другие более несчастны, но я не знаю, был ли на свете человек, менее счастливый,чем я». Он теперь понимал истину этих слов, сказанных в некое очень сладостное мгновение, когда его душу озарял призрак второй юности, предчувствие новой жизни.
И все же в тот день, говоря с этим созданием, он был чистосердечен, как никогда, он выразил свою мысль с прямодушием и чистотой, как никогда. Почему же, от одного дуновения, все развеялось, исчезло? Почему он не умел поддержать это пламя в своем сердце? Почему не умел сохранить эту память и уберечь эту веру? Девизом его жизни, стало быть, была изменчивость, его дух был неустойчив, все в нем беспрерывно преображалось и изменялось, ему решительно не хватало нравственной силы, существо его состояло из противоречий, единство, простота, непринужденность, ускользали от него, сквозь смятение, голос долга более не доходил до него, голос воли заглушался голосом инстинктов, совесть, как светило без собственного света, ежеминутно помрачалась. Такова она была всегда, такова же и будет всегда. К чему же тогда бороться с самим собой? Cui borio?
Но именно эта борьба была необходимостью его жизни, это именно беспокойство было главным условием его существования, это именно страдание было осуждением, от которого ему не уклониться никогда.
Всякая попытка анализировать самого себя завершалась еще большей неопределенностью, еще большим мраком. При полном отсутствии в нем созидательной силы, его анализ становился жестокой разрушительной игрой. И после часа размышлений, он бывал сбит с толку, разрушен, доведен до отчаяния, потерян.
Когда утром 30 декабря, на улице Кондотти, он неожиданно встретился с Еленой
Она пришла, пришла! Явилась на место, где каждый предмет хранил воспоминания о ней и сказала: «Я больше не твоя, никогда не буду твоей». Крикнула ему: «Согласился бы ты делить мое тело с другими?» Посмела крикнуть ему эти слова, ему в лицо, в этом месте, перед этими предметами!
Неимоверное, жестокое страдание, из тысячи отдельных, один острее другого, уколов, разъедало его душу и довело до отчаяния. Страсть снова облекла его в тысячу огней, пробуждая неугасимый плотский жар к этой, больше не принадлежавшей ему, женщине, вызывая в памяти все малейшие подробности далеких восторгов, образы всех ласк, всех ее движений в сладострастии, — все их безумные слияния, которые никогда не утоляли и не удовлетворяли их вечно возрождавшейся жажды. И все же, при всяком воспоминании, оставалась всегда эта странная невозможность воссоединить прежнюю Елену с теперешней. Воспоминания обладания воспламеняли и мучили его, а уверенность в обладании исчезала: тогдашняя Елена казалась ему новой женщиной, которой он никогда не наслаждался, которой он никогда не сжимал в объятиях. Желание причиняло ему такие пытки, что, казалось, он умрет от них. Нечистота заразила его, как яд.
Нечистота, которую, тогда,окрыленное пламя души скрывало священным покровом и облекало почти в божественную тайну, выступала теперь без покрывала, без таинства пламени, как всецело плотское сладострастие, как низкий разврат. И он чувствовал, что этот его жар не был Любовью и не имел ничего общего с Любовью. Не был Любовью. Она крикнула ему: «Ты бы согласился делить мое тело с другими?» Ну что же, да, он бы согласился!
Он, без отвращения, взял бы ее такой, как она пришла, оскверненной объятиями другого, возложил бы свою ласку на ласку другого, прижался бы с поцелуем над поцелуем другого.
Стало быть, ничего больше, ничего больше не оставалось в нем неприкосновенным. Даже сама память о великой страсти жалким образом извращалась в нем, загрязнялась, унижалась. Последний проблеск надежды погас. Наконец, он касался дна, чтобы больше не подняться никогда.
Но им овладела ужасающая жажда ниспровергнуть идол, который все же загадочно возвышался перед ним. С циничной жестокостью он стал раздевать его, стремился развенчать его. Разрушительный анализ, который он уже применил к самому себе, пригодился ему и против Елены. На все вопросы сомнения, от которых он некогда уклонялся, теперь он искал ответа, теперь он изучил источники, нашел оправдание, добился подтверждения всех подозрений, которые некогда возникали и исчезали без следа. В этой злополучной работе уничтожения он думал найти облегчение, и только увеличивал свое страдание, раздражал свой недуг, расширял свои язвы.
Какова была истинная причина отъезда Елены в марте 1885 г.? — Много толков ходило и в то время, и во время ее бракосочетания с Хемфри Хисфилдом. Истина была одна. Случайно он узнал ее от Джулио Музелларо, среди бессвязной болтовни, как-то вечером, при выходе из театра, и он не усомнился. Донна Елена Мути уехала по финансовым делам, чтобы провернуть одну «операцию», которая должна была вывести ее из весьма тяжелых денежных затруднений, вызванных ее чрезмерной расточительностью. Брак с лордом Хисфилдом спас ее от разорения. Этот Хисфилд, маркиз Маунт-Эджкемб и граф Брэдфорт, обладал значительным состоянием и был в родстве с наиболее высокой британской знатью. Донна Елена умела устроить свои дела с большой предусмотрительностью, ухитрилась избежать опасности с чрезвычайною ловкостью. Разумеется, три года ее вдовства очевидно не были приготовлением ко второму браку. Но, без сомнения, Донна Елена — великая женщина…
— Ах, дорогой, — великая женщина! — повторил Джулио Музелларо. — И ты это отлично знаешь.
Андреа замолчал.
— Но я тебе не советую сближаться снова, — прибавил друг, швыряя потухшую папиросу. — Зажигать вновь любовь — тоже, что вторично закуривать папиросу. Табак теряет вкус, как и любовь. Зайдем на чашку чаю к Мочето? Она мне говорила, что к ней можно даже после театра: никогда не поздно.
Были около дворца Боргезе.
— Иди, — сказал Андреа. — Я отправляюсь домой спать. Сегодняшняя охота несколько утомила меня. Мой привет Донне Джулии. Comprends et prends.