Собрание сочинений в 8 томах. Том 4. Правовые воззрения А.Ф. Кони
Шрифт:
Приступая же к рассмотрению законопроекта, я, прежде всего, встречаю возражения против условного освобождения, рассыпанные в остроумной, как всегда, и крайне интересной речи И. О. Корвин-Милевского. В Западной Европе, говорил он, досрочное освобождение было введено в тюрьмах не тотчас после того, как прекратились в них варварские наказания и истязания. И там был долгий период до тех пор, пока пенитенциарная политика не придумала условного освобождения. К чему же спешить и нам, тем более, что наши карательные законы, по сравнению с западноевропейскими, страдают опасною для общественного спокойствия мягкостью, которая увеличивается еще и крайнею снисходительностью присяжных заседателей и вообще суда? К чему усугублять эту слабость репрессии условным освобождением, которое перенесет разлагающее начало равнодушия к преступлению и в область исполнения приговора? Не могу со всем этим согласиться. Переход от варварского содержания, которое застал еще в половине XVIII века знаменитый Говард, при котором в наказание арестанта запирали с гниющими трупами и подвергали жестоким истязаниям, прямо к досрочному освобождению был бы немыслимым прыжком: нужна была постепенность в мерах улучшения. Эволюция тюремного дела совершалась годами, и то же самое было и у нас. Между современной тюрьмой, допускающей условное освобождение, и той, которую нашли в России в двадцатых годах прошлого столетия квакеры и доктор Гааз, — целый ряд ступеней улучшения. И по вопросу о слабой репрессии мне приходится скрестить шпаги с уважаемым И. О. Корзин-Милевским. Ныне оставлена мысль, что уголовную кару можно применять на одну общую мерку, считая, что преступное деяние есть результат преступной воли отдельного человека, развившего ее в себе, совершенно независимо от всего, с чем он соприкасается в жизни и чем эта жизнь влияет на него. Так уединенно от жизни и отвлеченно его брать нельзя, не рискуя совершить великую несправедливость. Преступление есть проявление того, что представители уголовной политики называют преступным состоянием. Оно создается множеством обстоятельств и обстановкой, окружающими человека, и к нему, стоящему в центре этого круга, радиусами тянутся те условия, находясь в которых, он совершил нарушение закона. Сюда входят и обстановка обыденной жизни, и степень развития и образованности, и религиозное чувство, и экономическое положение, и физические недостатки, наследственность и болезни, и состояние общественной нравственности, и примеры, и многое другое. Только взятый в совокупности со всем этим человек может правосудно подвергнуться наказанию, не как теоретическое лицо, не как homunculus, придуманный и принесенный судебному Фаусту законодательным Вагнером, а как живая личность, у которой масса корней и разветвлений во всей окружающей его среде и жизни. С таким человеком должен иметь дело уголовный законодатель. Не будем во всем подражать слепо Западу и, где можно, пойдем своим лучшим путем. На нем стоит в известной степени наш карательный закон. Он принимает во внимание преступное состояние и, по-видимому, рассуждает так: я должен определить род и меру наказания для русского человека, но что такое этот русский человек, независимо от больших способностей и великих возможностей, заложенных в его душе? Это тот простой человек, дающий наибольший количественный состав наказуемых, для образования и нравственного развития которого почти ничего не сделано, религиозное чувство которого не воспитывается, а оставляется во тьме и пренебрежении, вследствие формального отношения к нему
Затем идут нападки на суд. Присяжных заседателей обвиняют в слабости. идействительно, иногда некоторые мягкие приговоры вызывают недоумение в тех, кто не был сам при разборе дела и пред кем не прошли те, подчас почти неуловимые, обстоятельства и оттенки, которыми вызвано снисходительное отношение к подсудимому, рассматриваемому в связи со всем окружавшим его и с теми обстоятельствами дела, между которыми главным является он сам со всеми своими индивидуальными свойствами. А потом не надо забывать, что в преступлении, подлежащем рассмотрению суда, заключается и статика, и динамика. Статика — это совершенное деяние и назначенное за него наказание, а динамика — это применение и воздействие наказания. Но о каком воздействии наказания можно говорить при настоящем культурном уровне общества? Воздействие возмездия? Однако возмездие повсюду отвергается по отсутствию нравственных основ для него. Воздействие устрашения? Но оно существует не только в самых исключительных случаях и вынуждено прятаться от взоров устрашаемых. Остается воздействие исправления , для которого в области динамики нужен ряд активных мер. К ним совершенно справедливо министр юстиции относит условное досрочное освобождение, которое является сильным рычагом для исправления. Внутренние побуждения и сокровенные чувства отбывающего наказание нам недоступны. Но если трудом и бодрым соблюдением порядка он знаменует свое пребывание в тюрьме, то мы можем сказать, что он стал на путь исправления, на котором привычка всегда играет большую роль. Преступление есть прежде всего нападение на общественный порядок, поэтому исправление выражается в решимости подчиниться этому порядку и приспособиться к нему в области практической деятельности. Но для этого одного желания мало. Необходимы возможность его осуществления и самое осуществление в жизни. Но как достичь этого срочному арестанту, сознающему, что как бы он себя ни вел, он не сократит срока своего содержания, а, выйдя на свободу, встретится лицом к лицу с отчуждением и недоверием к тюремному сидельцу? Так развивается в нем пассивность и замирает самодеятельность. Надобно возбудить в нем активность, сделать его в некотором отношении хозяином своего положения, внушить ему, что от него зависит сокращение срока его содержания и возможность попечения о нем на ту четвертую часть его срока, в течение которой он будет пользоваться свободой и может постепенно завоевать себе доверие окружающих. В этой возможности стать некоторым хозяином своего положения заключается и существенная гарантия соблюдения дисциплины, основанная не на карательных мерах, а на сознании собственной пользы. В смысле мотивов и целей условное освобождение даже не составляет чего-либо нового в нашем законодательстве. Достаточно припомнить, что по статьям 299,310, 317 и 321 Устава о содержащихся под стражею и ныне существует в исправительных арестантских отделениях отряд исправляющихся, которым десять месяцев пребывания считаются за год, причем начальству вменяется в обязанность вести особый список с ежемесячной отметкой о послушании и прилежании к труду каждого арестанта, возбуждая б них надежду, что наказание будет постепенно облегчаемо по мере нравственного их исправления. Ошибочно также думать, что проект условного освобождения обязан своим происхождением исключительно желанию нынешнего министра юстиции. Определенная мысль о желательности его введения высказана еще шесть лет назад, в 1903 году, Государственным советом при рассмотрении заключений Особого присутствия по проекту Уголовного уложения. С тех пор у нас уже четвертый министр юстиции, который, приняв на себя, как я уже говорил, тяжелый груз тюремного дела, находит, во исполнение поручения Государственного совета и несмотря на нарисованное им печальное положение тюрем, возможным ввести освобождение. Надо признать, что в этом он более компетентен, чем кто-либо из нас, так как внутренняя жизнь тюрьмы и ее погрешности, личный состав служащих и те ресурсы, которыми можно располагать, ему всего виднее. И если он говорит, что наступило время сделать то, что всюду признано необходимым в деле уголовной политики, и этот взгляд разделен Государственною думою после всестороннего обсуждения, то, по-моему, мы не найдем достаточного и убедительного объяснения своему решению, если скажем: «Нет, не надо!»
«Зачем вам условное освобождение? — говорят нам, — вместо него может быть помилование». Но, господа, условное освобождение и помилование суть понятия, стоящие на разных плоскостях, и их смешивать невозможно. Условное освобождение есть своего рода право арестанта , добываемое таким поведением, которое дает уверенность в будущем добропорядочном образе его жизни. Оно требует взаимодействия и арестанта, и тех лиц или учреждений, которые прикосновенны к тюремному делу и которым принадлежит почин в вопросе о досрочном освобождении. Оно есть осуществление раз установленного нормального, а не чрезвычайного порядка вещей. Совсем не то — помилование. Это — акт великого милосердия, обыкновенно гораздо более широкий, источником которого является не поведение арестанта, а милость, о которой предстательствует голос сердца. Это — прощение, давая которое в исключительных случаях, монарх проявляет радостную победу великодушия над горькою судьбою нарушителя закона. Недаром Пушкин, рисуя ликование Петра, говорит про него: «И прощение торжествует, как победу над врагом». А для прощения нужен почин молящего о прощении, или его близких, или, наконец, суда, а все это из закона об условном освобождении устраняется.
Есть, однако, и другой важный вопрос — о применении условного освобождения на практике. Наша тюрьма, говорят нам, исключает всякую возможность наблюдения за арестантами и оценки их поведения; это адский котел, в котором кипят все без разбора в общей порче, насилии и разврате. У нас, говорят нам далее, арестанты сидят в тюрьме, как сельди в бочонке, причем о достоинствах каждой селедки можно судить, лишь вытащив ее из бочонка, а не доверяя тому, в руках которого находится весь бочонок. При таких условиях все сводится к аттестации со стороны надзирателя, а это откроет широкое поприще к аттестации за деньги и внесет новую язву в тюремную жизнь. Нет ли, однако, во всем этом большого преувеличения? Проект закона рассчитан не на одну настоящую минуту, а на долгие годы дальнейшего развития» Не спорю, что в последние годы были большие беспорядки в некоторых тюрьмах. Смута и обоюдные насилия вторглись и за тюремную ограду, причинили немало повреждений и вызвали много человеческих жертв в вихре мрачного ожесточения. Но это было далеко не везде, и буря, по-видимому, уже промчалась. Притом же такие явления бывают и на Западе в совершенно спокойное время. Не далее, как полтора года назад в обширной одиночной тюрьме, недалеко от Милана, произошло восстание с убийствами и овладением тюрьмою, для осады которой пришлось посылать целую бригаду. Подобный же случай был несколько лет назад на юге Франции в окрестностях Марселя. Отдельные случаи в смутное время не могут служить характеристикой русской тюрьмы, и относиться к ней с безнадежным скептицизмом нет оснований. Не надо забывать, что в России 36 арестантских исправительных отделений и 715 тюремных замков. Уже по этому одному, говоря о русской тюрьме, необходимо иметь в виду именно цельную бочку с сельдями, а не вытаскивать случайно испорченных сельдей для того, чтобы забраковать всю бочку. Не смущает меня и аттестация надзирателя. По проекту не с нее начинается возбуждение вопроса о досрочном освобождении. Оно исходит от лиц высшего тюремного персонала и членов патроната и отделения попечительного о тюрьмах общества, и если аттестация надзирателя и найдет себе место, что будет весьма естественно, то она всегда и во всяком случае будет подлежать тщательной проверке целого совещания и затем судебного учреждения. Не слишком ли многих лиц, в числе которых будут находиться судьи, священник, врач и учитель, придется, по выражению одного из ораторов, подмазать арестанту? Не слишком ли дорого это обойдется ему за одну четверть неотбытого срока в заключении? Нет! Предположения о роли подкупа в этом деле надо отвергнуть, как плод пугливого воображения. Напротив, следует с упованием взглянуть вперед и притом на основании минувшего опыта. Действительно, патронатов у нас мало, а отделения попечительного о тюрьмах общества значатся лишь на бумаге, и это весьма понятно, так как вся деятельность их свелась к роли передаточной инстанции материальных средств для содержания арестантов. Когда я, будучи товарищем прокурора в Харькове, настоял у одного исправника Ни собрании комитета и он это с видимою неохотою исполнил, то все-таки заседание не состоялось, так как в него явились только он да я. Правительство уже сознало узкость задач отделений и, преобразовав в С.-Петербурге и Москве тюремные комитеты в тюремно-благотворительные общества, указало им, как одну из главных целей, на попечение об освобождаемых из-под стражи, т. е. на задачу патроната. На этом пути не надо останавливаться, и расширение задач отделений, а также настойчивое требование активной деятельности со стороны их официальных членов должно составить обязанность правительства, которое, внося чрез министра юстиции проект условного досрочного освобождения, тем самым принимает на себя выработку и мер к его действительному осуществлению в жизни. Надо с доверием относиться к общественным силам и ставить им живые цели, тогда оживится и их деятельность. Наше общество склонно впадать в апатию и разочарование, но это, по большей части, бывает связано с теми моментами, когда ясные цели затемняются и по дороге к ним воздвигается недоверие и стелется туман равнодушия. Но когда эти цели указаны ясно и призыв стремиться к ним сделан искренно, то общество сумеет на них ответить с пользою для дела. Когда Александр II совершил незабвенное дело освобождения крестьян, по его призыву, как пред сказочным русским героем «как лист перед травой», из бесплодной, по-видимому, почвы выросли мировые посредники первого призыва. То же случилось с появлением мировых судей, прокуроров и адвокатов. Явились ясные цели, и вдруг сразу проявились и дарования и горячая любовь к своему делу, задачи которого ярко блистали на горизонте. То же в соответствующем размере может произойти и здесь. Утвердив проект думы, создайте цель и возможность реального осуществления для душевной потребности поддержать на распутье пред тюремными воротами тех, кого наш народ привык называть «несчастными». Люди для этого найдутся, как они нашлись в свое время для судебной, городской и земской реформы. Позвольте мне закончить примером, заимствованным из того же источника, откуда его взял И. О. Корвин-Милевский, полагающий, что новый закон откроет новое поприще для Сквозника-Дмухановского и Держиморды. Припомним обращение этого Сквозьника-Дмухановского с «аршинниками» и «самоварниками», которые могли быть и членами дореформенной градской думы. Я спрошу вас, возможно ли представить себе подобное отношение к гласным думы по действующему Городовому положению? Иные цели, более широкие задачи, — и явились другие люди. Пускай же этот проект, ставящий такие задачи в области уголовной политики, встретит ваше сочувствие, господа!
По отношению к условному освобождению в том виде, как оно нам предлагается, крепость составляет какой-то перерыв, какую-то выпавшую ступень в лестнице наказаний. На содержащихся в ней не распространяется условное освобождение, так как будто бы custodia honesta [90]назначается за преступления, в которых нет ничего позорного, но наказания за которые, вместе с тем, не допускают мысли об исправлении виновного, а имеют целью лишь его устрашение. Прежде всего надо заметить, что мнение о безусловном отсутствии позорного элемента в деяниях, облагаемых крепостью, не верно: по действующему Уложению о наказаниях это «почетное заключение» назначается за такие непочетвые деяния, как истязание и жестокости при отправлении должности (ст. 345), корыстный подлог (ст. 362), неправильное решение дела и усиление наказания или уменьшение его, допущенные судьями или чинами полиции из корыстных или личных видов или с целью мщения (статьи 366, 367, 368, 458), корыстная выдача подложного паспорта (статьи 978, 979), умышленная утайка чиновниками чужих писем и т. д. Так же неверна и мысль о невозможности исправления заключенного в крепость, т. е. о возникновении у него желания подчиниться общественному порядку и охраняющему его закону и с этою решимостью начать новую жизнь. Как боевой довод здесь обыкновенно выдвигают дуэль. Дуэлянту не в чем исправляться; если вопрос о его оскорбленной чести снова возникнет, он опять, для восстановления ее, выйдет на поединок. Но нередко на дуэль выходят люди, с тоскою и отвращением склоняющие выю под тяжкое ярмо общественного предрассудка; выходят также и бреттеры, надменно и самоуверенно желающие путем кровопролития доказать, что nemo me impune lacessit. Но разве для тех и других невозможны раскаяние или нравственное перерождение, когда пройдет робость перед общественным мнением или замолчит голос мстительного чувства или оскорбленного самолюбия? Наше новое Уголовное уложение назначает, между прочим, крепость и за убийства под влиянием сильного душевного волнения, вызванного противозаконным насилием над личностью или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего, а также за убийство при превышении необходимой обороны (статьи 458, 459). На возможность раскаяния в гораздо более резком случае указывает даже и наша комиссия законодательных предположений, несмотря на то, что она считает недопустимым распространение условного освобождения на содержащихся в крепости. «Поджог, — говорит она, — весьма часто совершаемый из побуждения мести и злобы или под влиянием душевных волнений, как указывает судебная практика, нередко приводит осужденных к чистосердечному раскаянию в своей вине». Каким же образом возможно отрицать то, что пред лицом, внесшим в противодействие насилию мстительное и гневное чувство, не предстанет в уединении заточения в крепости высокое начало христианского терпения и душевная боль при мысли о содеянном лишении жизни своего ближнего? И еще сильнее может это чувство развиться при обыкновенной замене крепости тюрьмою, когда придется так или иначе сталкиваться с простым русским человеком. Вспомните ту глубину христианского смирения, которую вынес из каторги Достоевский! Протоиерей Горчаков в теплых словах изобразил нам в последнем заседании, как под корой невежества и неразумения, приведшего к преступлению, теплится в душе простого русского человека искра божия, способная, при благоприятных условиях, разгореться в очистительный душевный пожар. К значительному количеству тюремных сидельцев применимы слова Montesquieu: «Le peuple est honnete dans ses gouts sans letre dans ses moeurs» [91]. Сознание греха и чувство стыда пред своим преступным деянием, почти совсем утраченные во многих из нашего полуобразованного общества, еще живут в большинстве простых русских людей. С этой точки зрения возможно ли отрицать, например, строгое самоосуждение приговоренного в крепость по новому Уложению (ст. 73) за богохуление с целью соблазна , когда в уединении пред ним, из того или другого источника, прозвучат великие евангельские слова: «Аще кто соблазнит единого из малых сих…», и «Нельзя соблазну не придти в мир, но горе тому, через кого он приходит».
Посмотрим затем на участие в смуте и на преступления против порядка управления, за которые предоставляется суду назначать альтернативно крепость или тюрьму и крепость или исправительный дом. Таких случаев по новому Уложению восемь и, рассматривая их по сравнению с теми, где назначается исключительно исправительный дом и где, следовательно, применяется условное освобождение, мы никак не придем к пониманию, почему в одном случае оно допустимо, а в другом недопустимо. Например, ст. 125 Уложения дает право заточить в крепость и, следовательно, лишить возможности условного освобождения виновного в участии в сообществе, имеющем целью возбудить к неповиновению власти или закону, посеять вражду между отдельными частями или классами населения или между хозяевами и рабочими и т. д. А между тем, перешедший от таких целей к их практическому осуществлению в виде участия в скопище, учинившем общими силами насилие над личностью, похищение или повреждение имущества с употреблением оружия из религиозной, племенной или сословной вражды или из экономических отношений, согласно ст. 122 того же Уложения может быть условно освобожден. Почему, например, виновный в дерзких словах о монархе, однако без цели возбудить неуважение к его особе, т. е., как надо думать, читая эту, не совсем понятную статью нового производства, виновный в необдуманной и непозволительной болтовне, в которой, вероятно, он не раз раскается, сидя в крепости (ст. 103), научившись управлять своими словами, не может быть условно освобожден при уверенности тюремного начальства в его дальнейшем добропорядочном поведении, а виновный (ст. 499) в лишении свободы и заключении, опасном для жизни и сопровождаемом мучениями, кого-либо из чинов караула, охраняющего священную особу монарха, может воспользоваться условным освобождением. Наконец, позвольте обратить ваше внимание на то, что по ст. 124 Уголовного уложения не может воспользоваться условным освобождением виновный в сообществе, заведомо запрещенном в установленном порядке. По этой статье состоялось в последнее время много приговоров. Но вспомним недавно пережитые нами тяжелые дни, когда и жизнь и законодательство находились в лихорадочном состоянии, когда провозглашение «свобод» не было связано, к сожалению, с обнародованием законов, определяющих условия и способы осуществления этих свобод; когда в заразительном угаре, вихре и тумане смуты взаимному гипнозу относительно дозволенного и недозволенного поддавались люди не только молодые, неопытные и восприимчивые ко всяким влияниям, но и люди более зрелого возраста, иногда и те, которых в одной из своих речей министр финансов назвал «людьми 20 числа» и которые составляли, так сказать, подпору тому самому порядку, против которого они, в своем увлечении, действовали. Но тревожное время красных флагов проходит или прошло. В молодом поколении проснулась жажда знания. Оно, по наблюдениям представителей ученого сословия, горячо относится к университетским занятиям. Среди посаженных в тюрьмы вместо крепости, по ст. 124 Уложения, несомненно, могут быть юноши, у которых вдали от посторонних внушений и в принудительном лишении свободы не может не явиться сознание, что для строительства лучшего будущего необходим труд над материалом знания, а не шум или красные знамена, не развязное и огульное отрицание вчерашнего дня и отсутствие ясного представления о завтрашнем дне. А если к этому сознанию присоединяется, быть может, мысль, что есть страдающие мать и отец, что есть близкие, которых надо поддерживать и помогать им трудом, то должно явиться жадное желание наверстать потерянное для учения время и для этого подчиниться государственному порядку. Но в досрочном освобождении им отказывается, а между тем, например, лжесвидетелям всех видов, похитителям детей для нищенства или безнравственных целей, ворующим во время общественных бедствий, членам шайки, орудующей ночью с оружием в руках для кражи, растлителям маленьких детей или сводникам жены и родной дочери дается по новому закону возможность условного освобождения! Я не вижу в этом ни справедливости, ни последовательности, так же, как не вижу этого и в отнятии условного освобождения от людей, осужденных по действующему Уложению о наказаниях за разные виды превышения власти, как будто человек, иногда весьма немолодой, вроде, например, некоторых из подлежавших суду земских начальников, облеченный неожиданною и непривычною властью, не может отрезветь от вина власти, бросившегося ему в голову, и искренно пожелать дальнейшим поведением доказать, что служебное положение его связано со строгими обязанностями и выдержкой по отношению к себе и к окружающим. Такое лишение права на досрочное освобождение противоречило бы п. 10 высочайше утвержденного мнения Государственного совета о введении в действие Уголовного уложения, по которому лиц, приговоренных к крепости, разрешается принимать на государственную службу, а приговоренных к исправительному дому не разрешается, что знаменует собою признание государственною властью возможности такого исправления человека, сидевшего в крепости за преступления против государственного порядка, что его можно призвать на службу этому же самому порядку. В заключение я должен заметить, что мне укажут на преступления, караемые ссылкой на поселение, по которым, согласно ст. 53 Уголовного уложения, существует переход к заточению в крепость. Что же из этого? Заточение может быть назначено до шести лет и, конечно, в важных случаях, караемых поселением, и назначается. Ужели, однако, и в этих случаях четыре с половиной года заключения при удостоверении начальством тюрьмы и признанной судом готовности заключенного вести «добропорядочный образ жизни» не должны давать возможности применить условное освобождение? И вот, я думаю, что, отвергая распространение условного освобождения на заключение в крепости, на практике заменяемое тюрьмою, мы будем держаться внешнего признака и ставить разрешение вопроса в зависимости не от деяния, а от здания, считая, что исправление возможно только в пределах острога с традиционными башнями, а не за крепостной оградой, которая в действительности в огромном большинстве случаев осужденного и не окружает. Не будет ли это обращением custodia honesta в privilegium odiosum? Господа! Знаменитый историк и государственный муж Франции Тьер говорил, что наибольшей ошибкой в управлении является непоследовательность. Мы бывали свидетелями такой непоследовательности в весьма важных мероприятиях и видели ее горькие плоды. Но непоследовательность в действиях исполнительной власти менее вредна, чем в действиях власти законодательной. Первая, очутившись между двумя взаимно противоположными решениями, может безотлагательно найти равнодействующую. Но вторая «ходит осторожно и подозрительно глядит» и не должна быть склонна к поспешным переменам своего строительства. Вот почему было бы желательно, чтобы Государственный совет, установляя понятие об условном досрочном освобождении, был последователен, и, признав известный принцип, проводил его до конца, не смущаемый временными, преходящими соображениями.
ОБ ОТМЕНЕ СУЩЕСТВУЮЩЕГО ОБРЯДА ПРЕДАНИЯ СУДУ*
Вопрос о предании суду по важнейшим преступлениям представляется одним из самых серьезных вопросов в судебном строе государства. Он серьезен не только по отношению к деянию, к которому применяется обряд предания суду, но и по отношению к тому учреждению, месту или лицу, которому предоставляется по закону применять свою власть или свое право на предание обвиняемого суду. При составлении Судебных уставов составителям их представлялось несколько путей, которыми можно было идти для разрешения этого важного вопроса. Первый путь, который представлялся бы и в настоящее время, состоит в поручении прокурорскому надзору права самостоятельно, по собственному усмотрению, предавать суду каждое лицо, привлеченное к ответственности по обвинению в том или другом преступном деянии.
Составители Судебных уставов создали прокурорский надзор в двояком виде. В смысле деятеля в судебном заседании наш прокурор поставлен в такое положение, которому может завидовать всякое иностранное законодательство. Нигде с такою точностью и, я скажу, даже красотою, не проведена спокойная беспристрастная роль прокурора, как обвинителя на суде. В судебном заседании наш прокурор, по Уставам, обязан не извлекать из дела одни обстоятельства, служащие к обвинению, и не представлять дела в одностороннем виде. Он имеет право отказаться от обвинения, когда признает оправдания подсудимого заслуживающими уважения. Таким образом, наш прокурор на суде является, в сущности, говорящим судьею , однако таким, который обязан рассказать суду, почему по внутреннему глубокому убеждению, он находит, быть может даже со скорбью, что подсудимый действительно виновен, совершив сознательно то деяние, дерзкое и преступное, которое ему приписывается. Правда, на практике, эта трудная роль иногда искажается некоторыми преувеличениями, личною страстностью темперамента и некоторым самолюбованием, в особенности со стороны лиц, одаренных силой слова, но все это тонет в массе спокойного исполнения прокуратурою своего долга.
Иное положение занимает прокурор и его товарищи относительно вопросов, касающихся предварительного следствия. Здесь у прокурора совсем другая роль: достаточно вспомнить, что он имеет право сам возбуждать уголовное преследование, что он имеет право и даже обязанность наблюдать за производством следствия, требуя от следователя дополнительных действий по своему указанию, что он может предлагать применение той или другой меры пресечения обвиняемому способа уклонения от суда и следствия до содержания под стражею включительно и, наконец, что прокурору принадлежит право назначать дознания и руководить полицией при производстве их, причем полиция состоит в этом отношении в непосредственной от него зависимости и получает от него предостережения в случае неправильных с ее стороны действий. Не надо забывать, что такое деятельное вмешательство в следствие со стороны прокурорского надзора практикуется не над работою несменяемого судьи, каким должен быть судебный следователь по Судебному уставу и по французскому судоустройству, а в огромном большинстве случаев, по отношению к чиновнику министерства юстиции, командированному к исполнению должности следователя. Притом и товарищи прокурора и командированные для производства следствий зачастую люди молодые, мало еще знакомые с жизнью, а иногда с местными условиями. Они соединяют молодую энергию, очень желательную и симпатичную, нередко с молодою поспешностью и с молодым деловым задором и, следовательно, способны иногда вносить в сильной степени свои личные взгляды, вкусы и увлечения в производство предварительного следствия. Если вы, господа, при этом припомните, что самое следствие есть, в сущности, творческая работа, что там, где имеется труп убитого неизвестно кем, разрушенное помещение или сгоревшее здание, на следователе и товарище прокурора лежит воссоздать все, что неизвестно по делу, что надо еще найти, связать, осветить и оформить, то вы должны признать, что работа следователя и товарища прокурора в значительной степени сознательная. Но творческая работа всегда соединена более или менее с авторским самолюбием, и если к этому самолюбию присоединяется власть, — а она у следователя и товарища прокурора весьма большая, — то тогда это творчество, в соединении с властью, представляется в некоторых случаях довольно опасным, несмотря на добросовестность творящего, потому что здесь возможны большие увлечения предвзятым взглядом и сложившимся представлением. Есть такие случаи, которые знает наша практика, — к счастью, их не особенно много, но все-таки такие случаи есть, — когда при производстве следствия, под влиянием одностороннего взгляда, под влиянием обманчивой интуиции, при которой казалось, что вот в чем состоит преступление, вот кто виновный, следствие шло по неправильному пути, причем вино власти бросалось в голову людям, производившим следствие, а иногда и представителям высшего над ними надзора. Таким образом, едва ли возможно сказать, что можно оставить в руках прокуратуры, при всех ее достоинствах, которые я далек от мысли отрицать, самое предание суду. Не следует между возбуждением дела и скамьей подсудимых для обвиняемого ставить одно должностное лицо, от которого будет зависеть от начала до конца провести все дело собственным усмотрением или собственною властью. Мы знаем, что от увлечений на этом пути не охраняет иногда и высшее образование. Достаточно вспомнить, что первое время после введения земских участковых начальников, получивших большую и почти бесконтрольную власть, было немало случаев нарушения ими своих обязанностей, в смысле превышения власти, под влиянием увлечения ею, а между ними бывали люди с высшим образованием и которые ссылались на то, что они кандидаты прав, так что им приходилось ответить, что они кандидаты бесправия , а не кандидаты прав. Итак, вот что можно сказать о прокуратуре, как органе для предания суду.
Можно ли это дело передать суду? Я думаю, что нельзя, ибо суд слишком обременен своими прямыми обязанностями, да и стоит непосредственно близко к тому, что предстоит сделать уже по предании суду, чего с последним отнюдь не должно смешивать, т. е. к судебному рассмотрению. Кроме того, суд иногда, в глубине провинции, может не быть свободен от местных настроений. Необходимо отдалить вопрос о предании суду на некоторое расстояние от местного суда, состоящего из людей, могущих иногда быть слишком возмущенными преступлением, взволнованными его обстановкой. Поэтому необходим фильтр между судом и прокурорским надзором, т. е. учреждение, которое беспристрастно и спокойно стояло бы в известном отдалении, на известной высоте по своему составу и могло вдали от местных впечатлений разрешать вопрос о том, достаточно ли улик и доказательств, чтобы предать суду заподозренного. Ведь дело в том, что предание суду представляет не только возможность осуждения, но накладывает во многих случаях и несмываемый позор: пусть человека потом оправдают, пусть ему скажут, что он невиновен, но с ним будут всегда неразлучны страх и стыд и боль неопределенных подозрений, намеков и условий, похожих на старинное оставление в подозрении по суду. Такой именно фильтр и был признан необходимым составителями Судебных уставов. Позвольте привести их собственные слова. Они сказали: «С какой бы точки зрения ни смотреть на установление, облеченное властью предания суду или освобождения от оного, нельзя не признать, что главное его назначение состоит в том, чтобы противодействовать увлечениям обвинителей и необдуманным действиям следователей, и что устройство его должно быть таково, что установление это могло действовать с надлежащей энергией и самостоятельно, не подчиняясь ни местному, ни начальственному влиянию». Этот взгляд разделила и комиссия статс-секретаря Н. В. Муравьева по пересмотру законоположений по судебной части. Десять лет назад были закончены ее работы, причем при обсуждении вопроса о предании суду состоялось мнение большинства 19 членов против 7, признавшее необходимым оставить старый порядок предания суду через судебные палаты, несмотря на то, что собрание старших председателей и прокуроров судебных палат, в котором я имел честь председательствовать, и находило в лице некоторых из своих членов, что деятельность судебных палат представляется неудовлетворительной. Эта неудовлетворительность была, однако, 18 лицами, с большим судебным практиком Н. В. Муравьевым во главе, признана ничтожною сравнительно с принципиальным значением деятельности того учреждения, которое будет предавать суду. Затем, в,1901 году, когда была внесена в Государственный совет объяснительная записка к окончательному разработанному пересмотру Судебных уставов, это мнение 19 членов было оставлено втуне, и статс-секретарь Муравьев неожиданно для членов комиссии высказался за установление того порядка предания суду, который нам предлагается теперь. Я должен сознаться, что, отдавая полную справедливость трудовой энергии тогдашнего министра юстиции и предполагая, что, при переделке Судебных уставов, обратившейся в значительной своей части в их упразднение, он имел личные побуждения для того, чтобы круто отказаться от принятого мнения, но все же «Grossen und Ganzen» никак не могу согласиться с таким канцелярским изменением постановления самой комиссии. Мы не знаем, на чем это изменение было основано. В представлении Совету Муравьевым было сказано, что это изменение последовало на основании заключения ведомству но какие ведомства могли столь коренным образом изменить вопрос о предании суду — мне представляется неясным. Не министерство же государственных имуществ так глубоко оказалось заинтересованно порядком предания суду, не управление же государственного коннозаводства или государственный контроль нашли нужным, чтобы предание суду, не касающееся притом должностных лиц, было организовано именно так?!