Собрание сочинений в четырех томах. 2 том
Шрифт:
Она парировала:
— Да я бы поостерегалась ездить по горам, если б знала, что встречу такого... бдительного часового. — В ее произношении звучал чуть заметный грузинский акцент. Это показалось ему чудесным, эти гортанные звуки, эти милые интонации, но он не сдавался.
— Теперь вы можете быть спокойны. У вас столько бесстрашных рыцарей, — он обвел их всех насмешливым взглядом, — что я не рискну больше приказывать вам спешиваться и ложиться в снег.
Он напоминал ей умышленно самые неприятные минуты утреннего происшествия. Она вздрогнула от гнева, ее лицо побледнело. Ну вот они стали врагами. Этого он добивался?
Через день весь полк повторял его словцо: «Фея пограничного гарнизона», а ее поклонников насмешливо звали «рыцарями маленькой Шу». Эти слова дошли и до нее. Алексей встретился как-то с нею на улице, она скользнула по нему небрежным взглядом и, фыркнув, отвернулась. С нею был Никита Ковалев. Вдвоем они прошли в город. Он посмотрел им вслед.
Вот они были вместе, оба — человек, которого он больше всех в мире ненавидел, и девушка, которую он в первый раз в жизни полюбил.
Среди «рыцарей маленькой Шу» был и рыжеватый политрук Иван Конопатин. Но, единственный из рыцарей, он не обиделся на Алешино словцо.
— Ты не знаешь этой девушки, Алеша, — сказал он ему как-то. — Удивительно светлый она человек. Умный, талантливый, передовой. Знаешь, это растет поколение, которое будет еще лучше нашего.
— А ты напиши стихи о ней, — насмешливо посоветовал Алеша. — У тебя получится.
— Я написал бы, — серьезно ответил Конопатин, — но не умею. А тебе, Алексей, братски советую подружиться с Шушаникой. Знаешь, — задумчиво добавил он, — когда смотришь на этих детей, воспитанных революцией, лучше видишь свои недостатки.
Он говорил это задумчиво и сердечно, но подозрительный Алеша и здесь увидел лишь педагогический прием. «Хотят меня на этот раз лечить Шушей. Благородно, хитро, но... глупо».
Но он ошибался. К нему собирались применить действительные меры. Скоро Шушаника отодвинулась на задний план. В роте закипели горячие дни. Их дыхание начало беспокоить и Алешу.
Теперь, когда рота строилась — на обед ли, в поход или в клуб, старшина подавал команду так:
— В порядке стрелкового первенства рота стройся!
В голову роты торжествующе проходили бойцы второго взвода, взвода Угарного. Мимо Алеши проходили Рунич, Ляшенко, Сташевский, Горленко, Гущин, и даже Дымшиц торопливо пробирался вперед, браво подхватив винтовку или кружку с ложкой. За взводом Угарного становился третий взвод Кобахидзе. А в самый хвост подстраивался первый взвод, в котором и служил Алеша.
Второй взвод прочно держал стрелковое первенство роты. На редкость дружные ребята подобрались там. Они высоко держали головы. Они гордились своим взводом, своими ребятами, своим молодым командиром. Они всегда были вместе — и в клубе, и в городе, и на плацу.
Каждую пятидневку на зачетных стрельбах оспаривалось стрелковое первенство роты. Этому предшествовал вечер волнения и лихорадочной подготовки. Во всей роте, может быть, только один Алеша оставался равнодушным. Или притворялся им.
Вокруг него беспокойно бегали стрелки. Снова и снова подгоняли ремни, читали стрелковый устав, наставления к стрельбам; прямо у коек заключались соцдоговоры между отдельными бойцами; стрелки брали на себя обязательства, командиры проверяли оружие; Угарный возился у винтовок и, задержавшись, оставался ночевать в роте. Перед сном он еще рая шептался с отделенными командирами.
— Я на своих надеюсь, — сдержанно докладывал Гущин.
Снова пересматривали список бойцов. На некоторых задерживались.
— Этих потренировать бы еще, — говорил задумчиво Угарный.
— Перед смертью не надышишься, товарищ командир взвода, — смущенно улыбался отделком.
Во взводе Угарного царило боевое оживление. Весело переругивались с соседями — с третьим взводом.
— А мы побьем тебя, Угарный. Как хочешь, кацо, — весело говорил в ротной канцелярии Кобахидзе, командир третьего взвода.
— Посмотрим, посмотрим, — задорно отшучивался Угарный.
И в первом взводе хорохорились стрелки. Им надоело плестись в хвосте роты. Они мучительно волочили свой позор.
— И в столовку бы не ходил, в хвосте-то... — жаловался уныло Каренин, командир отделения. — Весь полк смотрит.
— Ну как, товарищи, — озабоченно спрашивал Шаталов, командир взвода, — выползем завтра из хвоста, а?
— Должны бы! — нерешительно отвечали бойцы. — Да вот как некоторые...
И бросали искоса взгляды на Алешу, он пожимал плечами.
Но это начинало беспокоить его. Все время чувствовал он на себе укоризненные взгляды товарищей: «Эх, подводишь ты нас!» Они не говорили еще ему это, но скоро скажут. Со всех сторон сыпались вызовы на соцсоревнование. Весь взвод, словно сговорившись, вызывал его. Он принимал вызовы, но стрелял по-прежнему плохо. В свободное от занятий время ребята ходили на стрельбище тренироваться в стрельбе, — он не ходил. Но стрелять стал внимательно. Ему хотелось поразить полк необычайным рекордом, — рекорд не удавался, он мрачнел, и тогда все: стрельбище, винтовка, армия и сам он — становилось ему ненавистным.
Первым на стрельбище уходил второй взвод, через два часа выступал третий взвод. Когда на стрельбище, наконец, шагал первый взвод — второй взвод, отстрелявшись, возвращался в казармы. Бойцы взвода Угарного шли, высоко подняв головы, молодцевато отбивали шаг и задорно пели:
Нас побить, побить хотели.
Побить собиралися...
Рунич лихо подмигивал при атом.
По неизвестно кем придуманной традиции, — чуть ли не тот же Рунич был ее автором, — взвод всегда пел эту песню в случае удачной стрельбы. Если же стреляли плохо (во втором взводе это случалось редко), Рунич говорил мрачно: