Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Стихотворения

фон Гёте Иоганн Вольфганг

VII

О, как в Риме радостно мне! Давно ль это было? Помню, серый меня северный день обнимал. Небо угрюмо и грузно давило на темя; лишенный Красок и образов мир перед усталым лежал. Я же о собственном «я», следя недовольного духа Сумеречные пути, в помыслов глубь уходил. Ныне мне лег на лоб светлейшего отсвет эфира, Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет. Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой; Ярче, чем северный день, южного месяца свет. Что за блаженство смертному мне! Не сон ли? Приемлет Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец? Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер, меня! Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог. Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано! Да и Фортуна, дочь твоя, тоже поди, своенравна: Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет. Гостеприимцем

зовешься, бог? Не свергай же пришельца Ты с олимпийских высот вновь на низину земли». «Стой! Куда взобрался, поэт?» — Прости мне! Высокий Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим. Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий, Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».

VIII

Ежели ты говоришь, дорогая, что девочкой людям Ты не нравилась, мать пренебрегала тобой, После ж, подростком, в тиши расцвела ты, — я верю, голубка: Любо мне думать, что ты странным ребенком росла. Так виноградный цветок не пленяет ни формой, ни краской, Ягод же зрелая гроздь — радость богов и людей.

IX

В осени ярко пылает очаг, по-сельски радушен; Пламя, взвиваясь, гляди, в хворосте буйно кипит. Ныне оно мне отрадно вдвойне: еще не успеет, В уголь дрова превратив, в пепле заглохнуть оно,— Явится милая. Жарче тогда разгорятся поленья, И отогретая ночь праздником станет для нас. Утром моя домоводка, покинув любовное ложе, Мигом из пепла вновь к жизни разбудит огонь. Ласковую Амур наделил удивительным даром: Радость будить, где она словно заглохла в золе.

X

Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих Мне бы щедрую часть отдали славы своей, Если бы каждому я хоть на ночь уступил это ложе: Только строго Орк держит их властью своей. Будь же ты счастлив, живущий, гнездом, согретым любовью, В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы.

XI

Грации, вам на алтарь стихотворец возложит страничку, К ней добавит пяток полураскрывшихся роз — И успокоится. Любит свою мастерскую художник, Если в ней предстает полный всегда Пантеон. Хмурит Юпитер бровь, чело возносит Юнона; Гордо кудрями тряхнув, вышел вперед Мусагет, Как равнодушно Минерва глядит, а легкий Меркурий В сторону глазом косит ласково и плутовски. Но Кифарея дарит мечтателю нежному, Вакху, Сладость нег суля, влажный и в мраморе взор. Словно объятий его не забыла и сонного дразнит: «С нами бок о бок стоять мог бы пленительный сын!»

XII

С Виа Фламиниа шум голосов ты слышишь, голубка? Это жнецы побрели с дальних полей по домам С шуткой, со смехом: жатву убрали для римских хозяев, Тех, кто сам небрежет свить для Цереры венок. Праздник теперь не справляют богине, что нам золотую, Вместо сырых желудей, в пищу пшеницу дала. Мы же вдвоем, в тиши отметим радостно праздник: Любящая чета — тот же согласный народ. Слышала ль ты когда о таинстве древнем, пришедшем Из Элевсина в Рим за триумфатором вслед? Установили греки его, и греки взывали Даже в Риме: «Войди, смертный, в священную ночь!» Не подойдет и близко профан, новичок же, бывало, Трепетно ждет, облачен в белое — знак чистоты. Вводят в храм. Сквозь рой невиданных чудищ бредет он, Ошеломленный, и мнит: «Я не во сне ли?» В ногах Змеи кишат. Чередой, в венках из колосьев — у каждой Запертый ларчик в руках — девушки мерно идут. С глубокомысленным видом гундосят жрецы, ученик же, Еле скрывая страх, жадно глядит на огонь. Лишь после всех испытаний откроется и неофиту Для посвященных живой, спрятанный в образы смысл. В чем же тайна? А в том, что однажды Великая Матерь Милостиво снизошла ласку героя познать, Критского юношу Иасиона, царя-землепашца, Скрытым дарам приобщив плоти бессмертной своей. Счастье в Крит пришло! Богини брачное ложе Заколосилось, взошел тучный на нивах посев. Весь же прочий мир изнемог. Забыла Деметра В жарких утехах любви свой благодетельный труд… Внемлет сказке, дивясь, посвященный, украдкой подруге Знак подает — а тебе внятен, любимая, знак? Этот раскидистый мирт освятил нам укромное место, Миру не будет вреда, если мы жар утолим.

XIII

Был и остался плутом Амур. Доверься — обманет! Шепчет притворщик: «Поверь ну хоть на этот-то раз! Мне ли с тобой плутовать? Моему ты отдал служенью Всю свою жизнь, все стихи. Я — благодарный должник. Видишь, и в Рим за тобой поспешил. А зачем? Захотелось Здесь, на чужой стороне, радость тебе подарить. Жалобы слышу, что нет у римлян к приезжим радушья, Если ж Амур прислал, гостю и ласка и честь, С благоговеньем ты смотришь развалины старых строений, С чувством проходишь по всем достопочтенным местам. Выше всего ты чтишь обломки статуй — наследье Скульптора, в чьей мастерской гащевал я, и не раз. Образы эти — творенья мои. Прости, не пустою Тешусь я похвальбой, сам же ты видишь, я прав. Ты мне ленивей служишь — и где ж они, прелесть рисунка, Краски живые твои, воображения блеск? Снова,

друг, потянуло ваять? Что же, греческой школы Двери настежь — запор не наложили года. Вечно юный наставник, лишь юных люблю я: претит мне Трезвый старческий ум. Смело! Вникай и поймешь: Древность была молода, когда те счастливые жили! Счастлив будь, и в тебе древний продолжится век. Нужен предмет любви? Я дам. Но высшему стилю Только сама любовь может тебя научить». Так он внушал, софист, а я и не спорил. Властитель Мне повелел, и увы! — я подчиняться привык; Он же предательски слово сдержал: дал предмет, но для песен Времени не дал. Никак мысли собрать не могу! Речь влюбленные взглядом ведут, поцелуем, пожатьем Рук, особым словцом — и полусловом порой! Сорванный вскользь поцелуй, да шепот и лепет любовный — Гимн такой отзвучит и без отсчета слогов. Музам ты верной была подругой, Аврора. Ужели Сбил и Аврору с пути этот беспутный Амур? Вот предстаешь ты его наперсницей мне: разбудила И к алтарю зовешь праздник ему отслужить. Чувствую кудри ее на груди. Я шею обвил ей. Спит, и мне на плечо давит ее голова. Радостное пробужденье! Часы покоя, примите Плод ночных услад, нас убаюкавших в сон. Вот потянулась она во сне, разметалась на ложе, Но, отстранясь, не спешит пальцы мои отпустить. Нас и душевная вяжет любовь, и взаимная тяга, А переменчивы там, где только плотская страсть. Руку пожала. Сейчас распахнет небесные очи. Нет. Закрыты. Дает образ спокойно творить. Не открывай, не смущай, не пьяни! Созерцания сладость, Радости чистый родник, повремени отнимать! Прелесть форм, изгибов изящество! Будь Ариадна Так хороша во сне, разве сбежал бы Тезей? Выпить еще один поцелуй, заглянуть на прощанье В очи… Проснулась! Тезей, ты навсегда полонен.

XIV

«Мальчик! Свет зажигай!» — «Да светло! Чего понапрасну Масло-то переводить? Ставни закрыли к чему? Не за горою, поди, за крышами солнце укрылось — Добрых полчасика нам звона ко всенощной ждать». «Ох, несчастный! Ступай и не спорь! Я жду дорогую. Вестница ночи меж тем, лампа, утешит меня!»

XV

Нет, за Цезарем я не пошел бы к далеким британцам, Флор в попину скорей мог бы меня затащить. Мне куда ненавистней печального севера тучи, Чем хлопотливый народ южных пронырливых блох. С этого дня я чту вас вдвойне, кабаки да харчевни, Иль остерии, как вас Рим деликатно зовет. Вы мне явили сегодня любимую с дядей, с тем самым, С кем, чтобы мною владеть, вечно плутует она. Тут — наш стол, где устроились теплой компанией немцы, Девочка ж насупротив с маменькой села своей. Все подвигает скамью, — и как же ловко! — чтоб видел Я в полупрофиль лицо, спину ж во всю ширину! Громче ведет разговор, чем в обычае римлянок; станет Всем подливать, на меня глянет — и мимо прольет. По столу льется вино, а плутовка пальчиком нежным На деревянном листе влажные чертит круги. Имя сплела мое со своим. И как я глазами Жадно за пальцем слежу, вмиг уловила она. Римской пятерки знак под конец она вывела быстро И перед ней черту. Дав мне едва разглядеть, Стала круги навивать, затирая и буквы и цифру, Но драгоценную ту глаз мой четверку сберег. Нем сидел я и в кровь искусал горевшие губы, То ли плутне смеясь, то ли желаньем палим. Сколько до ночи часов! И за полночь долгих четыре! Солнце, замерло ты, медлишь, взирая на Рим. «Большего ты не видало, и большего ты не увидишь»,— Так в упоении встарь жрец твой Гораций предрек. Только не медли сегодня, молю: благосклонное, раньше От семихолмия ты взоры свои отведи. Дивный час золотой сократи поэту в угоду, Час, что блаженней других тешит художника глаз. Глянь напоследок скорей, пылая, на эти фасады, На купола, обелиск и на когорту колонн; Ринуться в море спеши, чтобы завтра увидеть пораньше То, что веками тебе высшую радость дает. Топкий этот, на версты поросший осокою берег, Склоны в пятнах кустов, в сумрачной сени дубрав. Мало виделось хижин сперва. Потом ты узрело: Зажил разбойничий здесь и домовитый народ; Всё в облюбованный этот притон волокли, и едва ли Ты бы в округе нашло чем-либо взор усладить. Видело: мир возникал, и мир в развалинах рухнул, Вновь из развалин восстал больший как будто бы мир. Дабы мне дольше видеть его тобой озаренным, Медленно пусть и умно нить мою парка прядет. Ты поспешай, однако ж, ко мне, мой час долгожданный. Счастье! Не он ли! Бьет! Нет: но уж пробило три! Так-то, милые музы, легко обманули вы скуку Долгих часов, что меня держат с любимою врозь, Доброй вам ночи! Пора! Бегу, не боясь вас обидеть: Гордые вы, но всегда честь воздаете любви.

XVI

«Что ж ты сегодня, любимый, забыл про мой виноградник? Там, как сулила, тайком я поджидала тебя». «Шел я туда, дружок, да вовремя, к счастью, приметил, Как, хлопоча и трудясь, дядя вертелся в кустах. Я поскорей наутек!» — «Ох, и как же ты обознался! Пугало — вот что тебя прочь отогнало. Над ним Мы постарались усердно, из лоз плели и лохмотьев; Честно старалась и я — вышло, себе ж на беду!» Цели старик достиг: отпугнул он дерзкую птицу, Ту, что готова сгубить сад — и садовницу с ним.