Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Стихотворения

фон Гёте Иоганн Вольфганг

XVII

Многие звуки я не терплю, но что вовсе несносно, Это собачий брех, — уши он, подлый, дерет. Только одна собака забрешет и в сердце пробудит Теплую радость — пес, что у соседа живет. Он однажды залаял, когда моя девочка робко Кралась ко мне, и едва тайну не выдал чужим. Лай у соседа заслышав, я сразу зажгусь: «Не она ли?» Или припомню, как дверь гостье желанной открыл.

XVIII

Вещь одна мне досадней всего. Но есть и такое, Что и помыслить о том без омерзенья нельзя — Каждой жилкой дрожишь. Скажу, друзья, откровенно: Мне, как ничто, претит вдовая ночью постель. Но уж куда как мерзостен страх на любовной дороге Встретить змею, испить яда с росою услад; Страх, что в дивный миг, дарящий радость, забота Вдруг подползет с шепотком к сникшей твоей голове. Мне хорошо с Фаустиной

моей! Всегда ей в охоту Ложе со мной делить, верному верность храня. В юном преграда пыл распалит. А я — полюбил я Черпать радость и в том, что закрепил за собой. Что за блаженство! В доверье обмениваться поцелуем, Выпить дыханье с губ, влить и дыханье и жизнь! Так мы тешимся долгую ночь: грудь ко груди, и внемлем Ветра и ливня шум, грома далекий раскат. Но подкрался рассвет. Тут часы нам приносят Ворох свежих цветов — празднично день увенчать. Дайте мне счастья, квириты, и каждому полную меру Лучшего блага из благ бог вам в награду подаст!

XIX

Нам нелегко уберечь наше доброе имя: в раздоре С Фамой, как ведомо вам, мой покровитель Амур, Спросите: а почему друг друга они невзлюбили? Давние это дела. Слушайте, я расскажу. Фама могучей слыла богиней, но просто несносной В обществе: весь разговор хочет одна направлять. Боги, бывало, сойдутся за чашей — великим и малым, Всем ненавистна она голосом трубным своим. Вздумалось некогда ей кичливо хвалиться, что вот-де Зевса возлюбленный сын ныне в рабах у нее. «Царь богов! — торжествует она. — Моего Геркулеса Я приведу на Олимп как бы родившимся вновь. Он уже не Геркулес, от тебя Алкменой рожденный,— Чтя мой гордый алтарь, богом он стал на земле. Взор на Олимп устремив, он, ты думаешь, хочет к коленам Зевса припасть? Извини, в небе он только меня Видит, доблестный муж, и мне одной в угожденье Одолевает никем в прошлом не хоженный путь. Я же повсюду его провожаю и славлю заране, Прежде чем наш герой подвиг успеет свершить. Сам ты мне прочил его в мужья: «Победит амазонок, Вот и пойдешь за него!» Что ж! Я б охотно пошла». Все молчат. Раздразнить боятся хвастунью: озлившись, Фама измыслит всегда пренеприятную месть. Недоглядела она, как Амур ускользнул и героя С легкостью отдал во власть смертной красивой жены. Перерядил он чету: красавице бросил на плечи Львиную шкуру и груз палицей усугубил. В космы затем герою цветов понатыкал да в руку Прялку сует, — и рука, приноровившись, прядет. То-то потешный вид! Побежал проказник и кличет В голос на весь Олимп: «Дивное диво грядет! Ввек ни земля, ни небо, ни ты, безустанное солнце На неуклонном пути, равных не зрело чудес!» Все примчались, поверив обманщику, так убежденно Звал он. И Фама туда ж. Не отстает от других. Кто обрадован был униженьем героя? Известно, Гера! Дарит она ласковый взор шалуну. Фама стоит, объята стыдом, и тоской, и смятеньем… Все смеялась сперва: «Боги! Да это ж актер! Мне ль моего Геркулеса не знать? Нас ловко дурачат Маски! — Но с болью потом молвила: — Все-таки он!» Так и в тысячной доле Вулкан не терзался при виде Женушки, взятой в сеть вместе с могучим дружком. Вот они: в должный миг петля стянулась послушно, Пойманным дав припасть к сладостной чаше утех, Как взвеселились юнцы — и Вакх и Меркурий! Обоих Дразнит соблазн и самим так же на лоно возлечь Великолепной этой любовницы. Смотрят и просят: «Не выпускай их, Вулкан! Всласть наглядеться дозволь!» И старик, рогоносец хромой, держал их все крепче. Фама же прочь унеслась, бешеной злобой горя. С этого часа вражда между ними не знает затишья. Фама героя найдет — мигом приспеет Амур. Кто ей милей других, того он охотней изловит; Тех, кто душою чист, вдвое опасней язвит. Если его бежишь, все глубже в беде увязаешь. Девушку он подает, если ж отвергнешь, презрев, Первым его стрелы ощутишь коварное жало. В муже страсть распалит к мужу или похоть к скоту. Кто лицемерно стыдится его, того приневолит В тайном пороке пить горечь немилых услад. Но и богиня гонит врага, следит она в оба: Тот приступился к тебе — эта готовит беду; Смерила взором, скривила рот и строго, нещадно Самый дом клеймит, где загостился Амур. Так и со мной: я почуял уже — богиня на страже, Ищет ревниво она тайну мою проследить. Но… есть давний закон: «Чти молча» — как некогда греков, Не вовлекла бы меня царская ссора в беду!

XX

Сила красит мужчину, отвага свободного духа? Рвение к тайне, скажу, красит не меньше его. Градокрушительница Молчаливость, княгиня народов! Мне, богиня, была в жизни водителем ты. Что же судьба припасла? Мне муза, смеясь, размыкает, Плут размыкает Амур накрепко сомкнутый рот. Ох, куда как не просто скрывать позор королевский! Худо прячет венец, худо фригийский колпак Длинные уши Мидаса: слуга ли ближайший приметил — Страшно царю, на груди тайна, что камень, лежит. В землю, что ли, зарыть, схоронить этот камень тяжелый?.. Только тайны такой не сохранит и земля! Станут вокруг камыши, зашуршат, зашепчутся с ветром: «А Мидас-то, Мидас! Даром что царь, — долгоух!» Мне же безмерно тяжеле блюсти чудесную тайну, Льется легко с языка то, что теснилось в груди. А ни одной не доверишь подруге — бранить они будут; Другу доверить нельзя: что, коль опасен и друг? Роще свой поведать восторг, голосистым утесам? Я не настолько же гон, да и не столь одинок! Вам, гекзаметры, я, вам, пентаметры, ныне поверю, С нею как радуюсь дню, ею как счастлив в ночи! Многим желанна, сетей она избегает, что ставит Дерзко и явно — кто смел, тайно и хитростно — трус, Мимо пройдет, умна и легка: ей ведома тропка, Где в нетерпении ждет истинно любящий друг. Медли, Селена! Идет она! Как бы сосед не заметил… В листьях, ветер, шуми — в пору шаги заглушить! Вы же растите, цветите, любезные песни! Качайтесь В тихом трепете лоз, в ласковой неге ночной — И болтливым, как тот камыш, откройте квиритам Тайну прекрасную вы взысканной счастьем четы.

ЭПИГРАММЫ. ВЕНЕЦИЯ 1790

Так поэты, — сам взгляни! —

Тратят деньги, тратят дни.

1

Жизнь украшает твои гробницы и урны, язычник: Фавны танцуют вокруг, следом менад хоровод Пестрой течет чередой; сатир трубит что есть мочи В хриплый пронзительный рог, толстые щеки надув. Бубны, кимвалы гремят: мы и видим мрамор и слышим. Резвые птицы, и вам лаком налившийся плод! Гомон вас не спугнет; не спугнуть ему также Амура: Факелом тешится всласть в пестрой одежде божок. Верх над смертью берет избыток жизни — и мнится: К ней причастен и прах, спящий в могильной тиши. Пусть же друзья обовьют этим свитком гробницу поэта: Жизнью и эти стихи щедро украсил поэт.

2

Только лишь я увидал, как ярко солнце в лазури, Как венком из плюща каждый украшен утес, Как виноградарь усердный подвязывал к тополю лозы, Только лишь ветром меня встретил Вергилия край,— Тотчас же к другу опять примкнули музы, и с ними Прерванный наш разговор я как попутчик повел.

3

Все еще милую я сжимаю в жадных объятьях, Все еще к мягкой груди грудь моя льнет потесней, Все еще, голову к ней положив на колени, гляжу я Снизу любимой в глаза, милые губы ищу. «Неженка! — слышу упрек я. — Так вот как дни ты проводишь!» Плохо я их провожу! Слушай, что сталось со мной! Я отвернулся, увы, от радости всей моей жизни, Нынче двадцатый уж день в тряской карете тащусь. Мне веттурино перечит, и сборщик пошлины льстит мне, В каждом трактире слуга лжет и надуть норовит. Чуть лишь от них захочу я избавиться — схватит почтмейстер: Каждый почтарь — господин, каждый таможенник — царь. «Да, но казалося мне — ты блаженствуешь, словно Ринальдо! Я не пойму! Ты ведь сам противоречишь себе». Мне-то все ясно зато: в дороге — одно только тело, Дух мой покоится там, возле любимой моей.

4

Край, что сейчас я покинул, — Италия: пыль еще вьется, Путник, куда ни ступи, будет обсчитан везде. Будешь напрасно искать ты хоть где-то немецкую честность: Жизнь хоть ключом и кипит, нету порядка ни в чем. Каждый здесь сам за себя, все не верят другим, все спесивы, Да и правитель любой думает лишь о себе. Чудо-страна! Но увы! Фаустины уж здесь не нашел я… С болью покинул я край — но не Италию, нет!

5

Раз по Большому каналу я плыл, растянувшись в гондоле; Много груженых судов там на причале стоит, Есть там любые товары, здесь все, что захочешь, найдется: Овощи, вина, зерно, веток вязанки сухих. Меж кораблей неслись мы стрелой. Вдруг веточка лавра В щеку мне больно впилась. «Дафна, за что? — я вскричал.— Ждал я награды иной!» Но шепнула мне нимфа с улыбкой: «Лёгки поэтов грехи — легки и кары. Греши!»

6

Встречу ль паломника я — и нет сил от слез удержаться: Сколько блаженства порой нам заблужденье дает!

7

Милая, жизни дороже, была со мною когда-то. Больше со мной ее нет. Молча утрату сноси!

8

Эту гондолу сравню с колыбелью, качаемой мерно, Делает низкий навес лодку похожей на гроб. Истинно так! По Большому каналу от люльки до гроба Мы без забот через жизнь, мерно качаясь, скользим.