Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Стихотворения, фон Гёте Иоганн Вольфганг

Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Стихотворения

на обложку

фон Гёте Иоганн Вольфганг

Шрифт:

103

Так, от друзей вдалеке, в обрученной с Нептуном столице Я одинокие дни, словно часы, расточал. Сдабривал все, что встречал, я приправой воспоминаний Или надежд. На земле слаще приправ не найти.

ЭЛЕГИИ И ПОСЛАНИЯ

АЛЕКСИС И ДОРА

Ах, как сквозь шумные волны уходит с каждой минутой Неудержимо корабль дальше и дальше вперед! Вдаль из-под киля бежит борозда, в которой дельфины Прыгают, мчатся за ним, словно добыче вослед. Все обещает удачу в пути; уверенный кормчий Парусом правит, — а тот трудится рьяно за всех. Дух мореходов рвется вперед, как полотнища флагов, Только один за корму, стоя у мачты, глядит, Видит, как тонут в волнах, отдаляясь, синие горы,— Вместе с ними сейчас тонет вся радость его. Так же из глаз у тебя, о Дора, скрывается судно, Друга отняв у тебя, — нет, унося жениха! Так же напрасно ты смотришь мне вслед, и стучит твое сердце Все еще в лад, но, увы, больше не рядом с моим. Краткий, единственный миг, в который жил я! Ты стоишь Всех без следа для меня холодно канувших дней. В этот единственный миг, в последний, жизнь мне предстала, Словно по воле богов, как откровенье, в тебе. Только напрасно, о Феб, ты светом эфир озаряешь,— Мне опостылел теперь твой ослепительный день. Мыслями я возвращаюсь назад, чтоб в тиши повторилось Время, когда что ни день Дору Алексис встречал. Как же я мог равнодушным к ее красоте оставаться? Прелесть небесную в ней чувством слепым не постичь? Полно, себя не вини! Порой собравшимся в уши

Вложит загадку поэт в хитром сплетении слов; Соединеньем картин причудливых каждый доволен, Недостает одного слова — ключа ко всему. Но, чуть найдется оно, все души полны восхищеньем, В строчках разгаданных вдруг прелесть двойную открыв. Что же так поздно, Амур, ты снимаешь повязку, которой Сам завязал мне глаза, что же так поздно, Амур? С грузом давно дожидался корабль попутного ветра; Вот наконец потянул в море от берега бриз. Юности время пустое! О будущем думы пустые! Вы разлетелись, и мне час остается один. Да, он со мною! Со мной мое счастье, — ты, моя Дора! Образ надежды моей вижу я только в тебе! Часто глядел я, как в храм ты идешь, скромна, приодета, Как торжественно мать шествует рядом с тобой, Как ты на рынок несешь плоды, свежа и проворна, Как на головке кувшин чуть лишь колышешь с водой. Раньше всего я заметил твои затылок и спину, Стройность движений твоих раньше всего разглядел. Как я боялся порой, что ты кувшин опрокинешь! Только на скрученном в жгут твердо стоял он платке. Да, вот так и привык я к своей прекрасной соседке, Так же, как всякий привык к виду луны или звезд. Ими любуется каждый, но даже и тени желанья Чем-то из них обладать не шевельнется ни в ком. Так проходили года. Лишь двадцать шагов разделяло Наши дома, — хоть бы раз к вам я ступил за порог! Нас разделяют теперь пучины. — Ты, море, напрасно Небом прикинулось: ночь вижу я в сини твоей. Все пробуждалось уже, когда из отчего дома Кликнуть на берег меня мальчик бегом прибежал. «Парус там поднят уже, — он сказал, — и по ветру плещет, Якорь с песчаного дна тянут уже что есть сил. Время, Алексис! Пойдем!» И уже возлагает степенно Руку на кудри мои, благословляя, отец. Мать подала узелок, приготовленный ею заране. Оба сказали: «Вернись счастливо и с барышом!» Быстро я выбежал вон, узелок зажимая под мышкой. Шел вдоль ограды — и вдруг ты у калитки стоишь Вашего сада и мне говоришь, улыбаясь: «Алексис, Кто это поднял там шум? Спутники, верно, твои? Ты уезжаешь в чужие края, дорогие товары И драгоценности там купишь для наших матрон,— Так привези для мепя цепочку. Купить украшенье Хочется мне уж давно: с радостью я заплачу». Я же расспрашивать стал, как купец настоящий: какою Быть на вид и на вес эта цепочка должна. Цену скромную ты назвала, а меж тем я увидел: Царских сокровищ любых шея достойна твоя. Громче раздался призыв с корабля, и тогда ты сказала Дружески: «Наших плодов ты на дорогу возьми; Спелых возьми померанцев и выбери смокв побелее: В море плоды не растут, да и не в каждой стране». В сад я вошел за тобой. Хлопотливо плоды собрала ты, Ношей своей золотой платья наполнив подол. «Хватит!» — просил я не раз, но вновь, едва ты коснешься, Падал в руки тебе лучший из спелых плодов. Вот подошла ты к беседке, и там отыскалась корзинка, Вот над тобой, надо мной мирты нагнулись в цвету. Молча умелой рукой ты плоды укладывать стала; Вниз — померанцы, грузны их золотые шары; Нежные смоквы — наверх: их раздавит малейшая тяжесть; И, украшая твой дар, мирты прикрыли плоды. В руки корзинки не взяв, я стоял. Мы глядели друг другу Прямо в глаза, — и в глазах все у меня поплыло. Грудь прикоснулась твоя к моей, — и, обняв твой затылок, Шею я стал целовать, может быть, тысячу раз. Мне на плечо упала твоя голова, и обвились Вкруг счастливца кольцом милые руки твои. Чувствовал я, как Амур толкал нас властно друг к другу. Трижды с ясных небес гром прогремел. У меня Хлынули слезы из глаз. С тобой мы плакали вместе, Счастье и горе от нас вмиг заслонили весь мир. С берега громче кричали. Меня не слушались ноги. Вырвалось вдруг у меня: «Дора, ты будешь моей?» «Вечно», — промолвила ты, и словно дыханием неба Слезы у нас на глазах были осушены вмиг. Крикнули ближе: «Алексис!» Мелькнул в садовой калитке Мальчик, искавший меня. Кто ему отдал плоды? Как он увел меня прочь? Как простились мы? Как я добрался До корабля? Не пойму. Знаю, что спутникам я Пьяным казался; они щадили меня, как больного… Вот уже город вдали дымкой воздушною скрыт. «Вечно», — ты мне прошептала. В ушах звучит это слово Вместе с раскатом с небес. Значит, у трона отца Зевса стояла и дочь, любви богиня, а рядом Грации были, и наш боги скрепили союз. О, так спеши, мой корабль, лови попутные ветры! Крепкий киль, торопись, режь закипающий вал! Мчи меня в гавань чужую, где златокузнец по заказу Выкует мне в мастерской этот чудесный залог. Дора! Пусть цепью для нас поистине станет цепочка, Пусть она в девять рядов шею твою обовьет. Много разных еще привезу я тебе украшений: Роскошь запястий должна руки украсить тебе. Пусть состязаются в них с изумрудом рубин, а сапфиру Нежному пусть гиацинт будет соседом, и пусть Золото в дивный союз сольет драгоценные камни. О, как невесту свою счастлив украсить жених! Вид жемчугов мне напомнит тебя, и любое колечко Вспомнить заставит тотчас долгие пальцы твои. Стану менять, покупать; ты самое лучшее сможешь Выбрать: весь груз корабля я посвящаю тебе. Но не одни украшенья тебе добудет любимый: Все, что заботливых жен радует, он привезет. Мягких, с пурпурной каймой шерстяных покрывал нам на ложе, Чтобы в уют свой оно ласково приняло нас; Лучших полотен в кусках, — ты будешь шить нам одежду, Мне и себе, а потом — дай бог! — кому-то еще. Образы счастья, обманом вы тешите сердце! Умерьте, Боги, палящий огонь, рвущийся вон из груди! Нет, я обратно готов призывать эту горькую радость, Видя, как тайно ко мне злая тревога ползет. Так не бывает злодею на ниве отчаянья страшен Факел эриний и лай бешеных адских собак, Как ужасает меня тот призрак, который являет Издали мне красота: настежь калитка в саду! Входит другой, и плоды для него с ветвей упадают, Смоквы дают и ему свой подкрепляющий мед! Не увлечет ли она и его к беседке? Ослепнуть Дайте мне, боги! Забыть дайте скорее о ней! Девушки все таковы, и та, что вверяется быстро Первому, может легко сердце другому отдать. О, не смейся же, Зевс, хоть над этой нарушенной клятвой! Грянь беспощадно! Рази! — Нет, задержи свой удар! Слой переменчивых туч надо мною сгусти и во мраке Молнии яркой струей в мачту злосчастную бей! По морю доски рассей, отдай волнам разъяренным Весь этот груз, а меня в пищу дельфинам отдай. Музы, пора перестать! И вам описать не под силу, Как у влюбленных в груди борются счастье и боль, Ран не умеете вы исцелять, нанесенных Амуром,— Но облегченье придет, добрые, только от вас. 1796

ЭФРОСИНА

Вот уже с горных вершин, ледяных, зубчатых, уходят Гаснущий пурпур и блеск солнца прощальных лучей. Ночь окутала дол, и пути померкли, где странник Мимо ропщущих струй к хижине сердцем спешит, К цели тяжелого дня, к пастушьей обители тихой, И божественный сон ласково мчится вперед, Путника сладостный друг. Пускай же он и сегодня С благословением мне маком венчает чело! Что же сверкает вдали так прекрасно из мрака утесов И озаряет туман возле вспененных ключей? Солнца, может быть, луч сияет во мраке ущелий, Так как земному лучу там невозможно блуждать. Близится облако, рдеет. Стою в изумленье пред чудом. Как этот розовый свет образом реющим стал? Что за богиня ко мне приближается? Муза какая Друга приходит искать даже средь грозных теснин? О, открой же себя, богиня прекрасная! Только Не исчезай, обманув мысли и чувства мои. Имя святое свое назови перед смертным, коль можешь, Если же нет, то во мне дай разуменью взыграть, Чтобы почувствовал я, кто ты из дщерей предвечных Зевса, чтоб тотчас тебя в песне поэт восхвалил. «Как? Ты меня не узнал? И образ, прежде любимый, О, неужель для тебя сделался, милый, чужим? Правда, земле уже я далека, отрешился в печали Мой трепещущий дух юности сладких утех. Но надеялась я, что образ мои в памяти друга Твердо написан и весь светом любви прояснен. Да, уже так говорят твой взор умиленный и слезы: Эфросина, она ведома другу еще. Видишь, она через лес, через грозные горы стремится. Ах! и даже вдали ищет скитальца она, Ищет учителя, друга, отца и взор обращает Снова на легкий помост радостей дольных, назад. Дай же мне дни вспоминать, когда меня еще в детстве Музам пленительным ты, чарам игры посвятил. Дай мне часы вспоминать, все мелочи! Ах, невозможно Мыслью

не призывать невозвратимое вновь. Этот сладкий наплыв земных, легчайших видений, Ах, достойно его может ли кто оценить! Кажется малым оно, но — ах! — не ничтожно для сердца, Делают чары искусств каждую мелочь большой. Помнишь ли ты те часы, когда на дощатых подмостках Ты искусства меня важным учил ступеням? Мальчиком я представлялась тебе, меня звал ты Артуром, Образ во мне воскрешал барда британского ты. Бедным глазам раскаленным железом грозил и, обманут, В сторону сам отвращал, в ужасе, плачущий взор. Бедную мальчика жизнь ты берег с любовью, доколе Вдруг не отнял ее смелый побег, наконец. Ласково взял ты меня, разбитую, вынес оттуда, И у тебя на груди мертвой прикинулась я. Но, наконец, я глаза раскрыла и вижу: в раздумье Ты над любимицей, друг, тихо стоишь, наклонясь. Детски кинулась я, тебе благодарно целуя Руки, тянула к тебе с чистым лобзаньем уста. Я вопрошала: «Отец, что ты строг? Коль я плохо играла, О, покажи мне тогда, как мне исправить игру. Труд никакой у тебя не докучлив мне, и я рада Все повторять за тобой, если ты учишь меня». Но ты крепче меня схватил, сжимая в объятьях, И глубоко в груди дрогнуло сердце мое. «Нет, дорогое дитя, — вскричал ты, — все, что сегодня, Также и завтра опять городу ты покажи. Трогай других, как меня ты тронула, и в одобренье Слезы польются из глаз, бывших сухими всегда. Глубже всего ты меня поразила: тебя обнимая, Был испуган твой друг, трупом увидев тебя. О природа, как ты во всем прочна, величава! И небесам и земле вечный дарован закон. Год за годом бежит, подает доверчиво руку Лето — юной весне, осени щедрой — зима. Крепко утесы стоят, из покрытых туманом ущелий, Пенясь, бурля и гремя, вечная мчится вода. Зелены сосны всегда, и даже кустарник безлистный Тайно питает уже свежие почки зимой. Все по законам живет, возникает и рушится, только В жизни бесценной людей жребий неверный царит. С лаской не может отец цветущему милому сыну В миг расставанья навек с края могилы кивнуть. Слабому старцу, который глаза закрывает охотно, Юноша крепкий смежить вежды не может всегда. Чаще жребий — увы! — порядок времен обращает, Тщетно старец зовет и сыновей и внучат, Как изувеченный ствол, стоит он, а голые ветви Сорваны вихрем лихим, градом побиты во прах. Так, дорогое дитя, я был пронзен созерцаньем, Видя, как ты у меня трупом повисла в руках, С радостью вижу теперь, как в блеске юности снова, Милая, ты ожила, к сердцу припав моему. Мальчик поддельный, скачи веселей! Прекрасная дева, Миру на радость расти, на восхищение мне. Далее вечно стремись, и пусть образует искусство С жизни восходом твоей щедрой природы дары. Долго утехой мне будь, и, прежде чем взоры сомкну я, Я бы желал твой талант в полный увидеть красе». Так ты мне говорил, не забыла я важного часа; Я развивала себя, в эти вникая слова. О, как охотно толпу старалась я трогать речами, Полными смысла, что ты детским устам доверял. О, как со взглядом твоим себя я сообразовала, Как я искала тебя в гуще плененной толпы! Там ты будешь стоять и теперь, но уже Эфросина Больше не выйдет игрой взоры твои веселить, И подрастающей ты питомицы слов не услышишь, Что ты любовным скорбям рано, так рано, обрек. Явятся после другие, они тебе будут по нраву: Ведь за талантом большим больший на смену идет. Но не забудь обо мне! И если будет другая Радовать душу твою в трудной и сложной игре, Слушаться знаков твоих, веселиться твоею улыбкой, Стоя всегда на местах, определенных тобой, Если, сил не щадя, она до самого гроба Радостно будет себя в жертву тебе приносить, Добрый, вспомни тогда обо мне и, хоть поздно, воскликни: «Эфросина, она снова стоит предо мной!» Много б еще я сказала, но — ах! — не может, как хочет, Мертвая медлить, меня бог-повелитель зовет. О, прощай, уж меня туда увлекают поспешно. Только желанье одно выслушай дружески ты: Пусть непрославленной я не сойду к теням преисподней! Только лишь муза дает смерти какую-то жизнь. Ведь безликой толпой парят в Персефонином царстве Тени тех, что ушли, не оставляя имен. Если ж кого прославил поэт, он с собственным ликом Бродит, и он приобщен сонму героев тогда. Я с ликованьем войду, твоей прославлена песнью, Взор богини ко мне ласково будет склонен. И, обнимая, меня назовет она ласково; жены, Близкие к трону ее, знаком меня подзовут. Будет со мной говорить Пенелопа, вернейшая в женах, И Эвадна, склонясь милому мужу на грудь. Девы ко мне подойдут, умершие в юности ранней, Чтобы оплакать со мной общую пашу судьбу. Если придет Антигона, сестра, которой нет равных, И Поликсена в тоске, помня про смерть жениха, Как на сестер, я на них погляжу, подойду без смущенья; Муза трагедии их в дивной явила красе. Также меня прославил поэт; о, пускай его песни То завершают во мне, в чем отказала мне жизнь». Так говорила она; еще двигались милые губы; Голос ее задрожал, речь не могла продолжать, Так как из пурпурных туч, парящих и вечно подвижных, Вышел спокойно Гермес, ликом сияющий бог. Кротко поднял он жезл, указуя, и поглотили Тучи растущие вмиг образа оба из глаз. Глубже ночь вкруг меня лежит, и бурные воды С шумом несутся теперь около скользкой тропы. Неодолимая скорбь меня обессилила, только Этот мшистый утес служит опорою мне. Рвутся струны в груди от печали; слезы ночные Льются обильно, а там брезжит над лесом заря. 1798

СВИДАНИЕ

Он

Друг мой, еще одним, хоть одним подари поцелуем Эти уста! Почему так ты сегодня скупа? Дерево это цвело и вчера, мы ловили лобзанья Тысячу раз: рою пчел их уподобила ты, Тех, что кружат над цветами, черплют, и реют, и снова Черплют, и ласковый звук нежной услады звенит. Все еще заняты милой работой. Ужели же наша Мимо умчалась весна, прежде чем цвет облетел?

Она

Так, мой возлюбленный друг, мечтай, говори о вчерашнем! Рада я слушать тебя, к сердцу прижав горячо. Ты говоришь, вчера? — Да, наше вчера было дивно: Речь затихала в речах, губы теснились к губам. Горестен был расставания час, со вчера на сегодня Грустною долгая ночь для разлученных была. Утро вернулось. Увы, это дерево тою порою Десять раз для меня было в цветах и плодах! 1793

НОВЫЙ ПАВСИЙ И ЕГО ЦВЕТОЧНИЦА

Павсий Сикионский, художник, юношей был влюблен в Гликерию, свою согражданку, искусную плетельщицу венков. Они соперничали друг с другом, и Павсий достиг в изображении цветов величайшего разнообразия. Наконец, он написал свою возлюбленную за работой над венком. Эта картина была признана одной из лучших его работ и названа «Цветочницей», или «Продавщицей цветов», так как Гликерия была бедной девушкой и кормилась этой работой. Люций Лукулл купил копию с нее в Афинах за два таланта.

(Плиний)

Она

Ворох цветов урони на землю, рядом со мною! Что за пахучий хаос сыплется к нашим ногам!

Он

Как любви пристало, ты примиряешь смятенных: Только сплетешь их, они лучшею жизнью живут.

Она

Розы легче касайся, ее в корзинке укрою И на людях подарю, друг мой, при встрече тебе.

Он

Я — как будто тебе не знаком — спешу отдариться, Но одарившая дар не принимает взамен.

Она

Дай вплести гиацинтов в венок, резеду и гвоздику, Чтобы к ранним цветам также и поздний прильнул.

Он