Собрание сочинений в девяти томах. Том 5. Льды возвращаются
Шрифт:
– Наука – благо, когда она не подчиняется отстающему от ее развития человеческому самосознанию.
– Поистине, Высокое Знание без Светлого Разума подобно молоту, что вырвался из рук, – прогудел Геракл.
– К счастью, Разум человечества еще раз оказался достаточно светлым, чтобы удержать молот в руках.
– Как же молотом и себя же по голове?
– Вы же сами, Геракл, уже ответили на свой вопрос, приведя слова Маркса о готовности капиталиста на любое преступление во имя прибыли. Сиюминутная выгода заслоняет у него все, даже собственную близкую гибель. Ему все кажется, будто сила денег
– Обледенелой Земле! Не холодная ли война ведет к этому обледенению?
– Потому нет к ней возврата на Земле, Геракл!
– Нет, – согласился Генеральный секретарь ООН. – Пусть дары науки служат людям, как у «Мадонны Вали», – и Геракл протянул руки к Полевой.
Валентина Александровна зарделась от смущения.
Геракл поднялся, встал и мой Буров. Почему-то я мысленно видела рядом с ним Роя Бредли, американского президента.
– Наука может служить только счастью людей! – воскликнул Геракл, и голос его поющим колоколом отдался в большой нашей комнате. – Объявить на Земле вне закона все поиски новых средств убийства! Объявить патологическими и антигуманными даже мысли в этом направлении! Прекратить спекуляции на описании и показе подобных зверств, от которых впору содрогнуться не только людям, но и зверям! Только любить и лечить! Только строить, а не разрушать!
– Строить новые города, новые материки, новые планеты, наконец! – в тон ему добавил мой Сергей.
А я воскликнула:
– И зажигать новые солнца по плану «Петрарки»!
Геракл обернулся ко мне:
– Уверен что эти слова повторит на форуме и президент Соединенных Штатов, наш друг Рой Бредли.
– Это очень простые и ясные слова, – сказала Полевая. – Их произнесет теперь каждый человек Земли: «Пусть на многое способны ныне преступники под Солнцем, но неосуществимы уже их злодеяния. В новую эру вступает разум Земли!»
Конец
Москва, Абрамцево, Переделкино.
1959–1963–1980 гг.
Взрыв
Ученый должен искать истину, ценить ее дороже своих личных желаний или отношений.
Картина далекого детства навсегда осталась в моей памяти. Высокие холмы обрываются к воде, как будто срезанные гигантским ножом. Широкая река делает крутой поворот. Берега – дикие, каменистые, угрюмые. Сразу за ними – вековая тайга.
Наша лодка поднимается по Верхней Тунгуске, как здесь зовут Ангару. На перекатах только я да рулевой остаемся в лодке. Все остальные, в том числе и отец, тянут бечеву. Сейчас перекат позади, и все сидят на веслах. Я устроился на носу и чувствую себя капитаном. Это гребная галера. Мы отважные корсары и идём открывать новые земли за океаном. Эй, кто там на марсе? Что за остров на горизонте? Плавучий остров? Свистать всех наверх!
Плоты один за другим показываются из-за темной, закрывающей полнеба скалы. Слышится блеяние.
Капитану понятно все. Это проклятые рабовладельцы ограбили туземцев, погрузили на плавучий остров их скот, далеко в трюмы спрятали закованных в цепи невольников. Я понимаю, что именно сейчас нас ждет благородный морской подвиг. Смелее, корсары, вперед!
Тихое-тихое утро. Небо безоблачно. Где-то далеко глухо урчит пройденный вчера перекат.
Я проклинаю всплески от наших весел. Ненавистные рабовладельцы ничего не должны заметить. Галера быстро приближается к плавучему острову. Ясно видны овцы и избушка на переднем плоту. Но я-то знаю, что это рубка рабовладельца-капитана. Вот он, бородатый, в синей рубахе, выходит и смотрит на небо. Потягивается, чешет спину, потом зевает и крестит рот.
Тише, гребцы! Мы должны подойти к противнику незаметно и сразу ринуться на абордаж. Где-то слева шуршит белка на лиственнице. Если он оглянется… Тихо-тихо. Еле слышны всплески от весел.
И вдруг страшный удар. Я втягиваю голову в плечи. Я плачу, я забыл о корсарах. Плотовщик от неожиданности падает на колени. Рот у него открыт. Овцы блеют, шарахаются к самой воде. И тут второй удар, более страшный. В избушке порывисто открывается дверь, но никто не показывается из нее. Слева, за тайгой, что-то сверкает, споря с солнцем.
– Держись! – еле доносится до меня голос отца.
Воздух – густой, тяжелый – толчком обрушивается на меня. Я хватаюсь за борт, кричу. Мне вторит испуганное, исступленное блеяние овец.
Я вижу, как овцы одна за другой падают в воду, словно их кто-то гигантской ладонью сметает с плота. По реке идет высокий вал. Вижу, как переламывается пустой уже плот. Бревна его встают торчком. Нашу лодку подбрасывает, словно на перекате. Я захлебываюсь и ловлю ртом воздух. Разжимаются пальцы, и, весь мокрый, я скатываюсь на дно. Там вода и пахнет рыбой. И сразу становится тихо-тихо…
Далекое воспоминание, страница из детского дневника. Вот она, затрепанная коричневая тетрадка, помеченная 1908 годом. В этом году, тридцать восемь лет назад, в двухстах пятидесяти километрах от места, где сметены были в воду овцы с плотов, в тайгу упал страшный метеорит, о котором так много писали и рассказывали в Сибири.
Зачем понадобилась мне старая тетрадка? Почему завален мой стол статьями и книгами о Тунгусском метеорите?
Полный полемического задора и дискуссионной злости, беру я лист бумаги. Да, я готов спорить!
Рассказ, пожалуй, лучше всего начать с того часа, когда утром 3 апреля 1945 года ко мне в редакцию журнала вошли два человека. Каждый из них положил на мой стол по объемистому конверту.
Тот, что поставил на пол большой чемодан, был гигантского роста. Он сильно сутулился; казалось, будто он что-то рассматривал на полу. У него были крупные, словно рубленые черты лица и сросшиеся лохматые брови, из-под которых мечтательно смотрели светло-голубые глаза.
Его спутник сидел на стуле прямо, не касаясь спинки. Он был строен, чуть узок в плечах. Роговые очки придавали его немного скуластому лицу выражение учености.