Собрание сочинений в двух томах. Том I, Кнут Довид Миронович

Собрание сочинений в двух томах. Том I

на обложку

Кнут Довид Миронович

Шрифт:

К слову сказать, это занятие — раскраска тканей, — не столь уж необычное в среде писателей-эмигрантов, если верить воспоминаниям С. Шаршуна о Маяковском, вызвало в советском поэте прилив не помышляющего об идеологическом превосходстве раздражения и злобы на свою роль «агитатора, горлана, главаря», достаточно гротескно выраженных: «…мне передали, под секретом, — сообщает мемуарист, — следующую сцену его прощанья с „завоеванными“ им французскими писателями: не мало выпив и выждав, когда русских не осталось, Маяковский начал вопить, стуча кулаками о стол: „Хорошо вам, что живете в Париже, что вам не нужно, как мне, возвращаться в Москву! Вы здесь свободны и делаете, что хотите, пусть иногда и на пустой желудок, снискивая пропитание раскраской платочков!“ (Усугубляется это тем, что приведенный им пример способа существования к французам не приложим, а взят из быта русского Монпарнаса)» [21] . Факт содержания Кнутом красильной мастерской был на устах в литературных эмигрантских кругах, см., к примеру, в упомянутых уже воспоминаниях В. С. Яновского, передающего рассказ поэта В. Ф. Дряхлова о Кнуте, судя по всему, фольклоризованный: «Придет к нему поэт с Монпарнаса, он ему пять франков всунет, а на работу не возьмет, потому что сплошной конфуз» [22] (вероятным источником послужил эпизод с известным поэтом, прозаиком и публицистом С. М. Рафальским, которого М. Слоним устроил в 1929 г. в мастерскую Кнута [23] ).

Сергей Шаршун. Генезис последнего периода жизни и творчества Маяковского. IN: Числа, 1932, кн. 6, с. 221.

В. С. Яновский. Ibid., с. 98.

См.: Вольфганг Казак. Ibid., с. 633 (по изд. на рус. языке); Р. Герра. Вместо послесловия. IN: Сергей Рафальский. Их памяти… Париж, 1987, с. 260; Писатели русского зарубежья (1918–1940): Справочник. Ч. 2. М., 1994, с. 211.

В 20-30-е гг. Кнут являлся инициатором, одним из создателей и участником едва ли не всех заметных литературных объединений творческой молодежи «русского Парижа» [24] : «Гатарапак», чьим вице-председателем он был избран в 1921 г. [25] (см. посвященный этой литературной группе его очерк «Опыт ‘Гатарапака’»), в 1922 г., вместе с поэтом Б. Божневым, организовывал «Выставку Тринадцати» — поэтов и художников, на которой — с докладом «О парижской группе русских поэтов» — выступил известный критик и литературовед К. В. Мочульский [26] , «Палата поэтов», сменившая ее «Через» (целью которой было установить связь между русскими поэтами и художниками-эмигрантами и представителями французской творческой интеллигенции), «Союз молодых поэтов и писателей», «Перекресток» [27] . Во второй половине 20-х гг. Кнут посещает литературно-философский салон Д. Мережковского и 3. Гиппиус «Зеленая лампа», собрания которой, как отмечает современник, «были доступны только для избранной публики» [28] . Здесь-то и была произнесена им в 1927 г. запальчивая тирада о перемещении столицы русской литературы из Москвы в Париж, вызвавшая бурные дискуссии [29] . В 1926–1927 гг. Кнут и его друзья — Н. Берберова, Ю. Терапиано и В. Фохт, издают журнал «Новый дом» [30] , первый номер которого вышел 27 октября 1926 г. и вызвал неоднозначную критическую реакцию — от мягко-доброжелательной до негативной [31] . Впоследствии, не достигнув большого успеха, уже под патронажем Мережковского и Гиппиус и без Кнута, «Новый дом» превратился в «Новый корабль» (редакторы В. Злобин, Ю. Терапиано и Л. Энгельгардт) [32] . Этим временем датируется тесная дружба Кнута с Берберовой, продолжавшаяся, по свидетельству последней, семь лет [33] , хотя и в конце 30-х они не потеряли интереса друг к другу, по крайней мере он к ней, о чем свидетельствует его рецензия на берберовский роман «Без заката» (Париж, 1938) [34] (в журнальном варианте — «Книга о счастье» [35] ) — поступок редко обращавшегося к критическому жанру Кнута вообще-то крайне многоречивый [36] .

Более подробно см.: Michele Beyssac. La vie culturelle de l’emigration russe en France. Chronique (1920–1930). Paris, Pres. Univ. de France, 1971, p. 31, 78, 80, 140, 293.

См.: Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Ibid., с. 315.

Ibid.

В.Яновский пишет о том, что название этого литобъединения и издаваемых им сборников предложил Кнут (В. С. Яновский. Ibid., с. 194). Нужно сказать, что перекресток (в гадательном варианте — распутье) входил в комплекс ключевых кнутовских метафор: см., напр., в стихотворении «Мрак»: «И ночь моя… Мне шла навстречу перекрестками…», начало рассказа «Мончик на распутьи» или знаменательную дарственную надпись на сборнике стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета» (Париж; Нью-Йорк, 1948), который он подарил Е. Киршнер в сентябре 1948 г., приехав на короткое время в Израиль: «Еве — на палестинском перекрестке» (выделено везде нами — Cocm.), — в последнем случае перекресток означал для него не только встречу с дорогим человеком, но нечто, в духовном плане, несравненно большее — пересечение их судеб на праисторической родине; очень похоже, что этот образ концентрированно выразил принятие окончательного решения о репатриации в Израиль.

Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека…, с. 40.

Ibid., с. 71; о том же см: И. В. Одоевцева. Ibid., с.46. Реакция на это утверждение была неоднозначной — от сочувствия до неприкрытой насмешки. Не исключено, что именно к данной кнутовской максиме восходят строчки Н. Оцупа, написанные многие годы спустя (стихотворение «Эмигрант»): «И, может быть, в потомстве отзовется Не их затверженный мотив, А наш полузадушенный призыв». С другой стороны, главный литературный критик пражского журнала «Воля России» М. Слоним, вообще, кажется, без излишней любви относившийся к Кнуту, комментируя этот его пассаж, с язвительной иронией замечал, что «нужно с сугубой ласковостью охранять господ наследников скончавшегося русского искусства — ибо на них одних и лежит вся надежда. Их нельзя тревожить или волновать, у них „кожа тонкая“, их надо лелеять, оберегать, холить в эмигрантской оранжерее». Не уступая своему оппоненту в категоричности, критик отстаивал идеи прямо противоположные: «…эмигрантской литературы, как целого, живущего собственной жизнью, органически растущего и развивающегося, творящего свой стиль, создающего свои школы и направления, отличающегося формальным и идейным своеобразием — такой литературы у нас нет. Хорошо это или дурно, но это неопровержимый факт, и что бы ни говорили Кнуты, Париж остается не столицей, а уездом русской литературы» (М. Слоним. Литературный дневник. IN: Воля России, 1928, кн. VII, с. 62). Хотя и в менее резкой форме, но, по существу соглашаясь со Слонимом, высказался Г. Адамович (из выступления на заседании «Зеленой лампы»): «Обыкновенно ведь слышишь, что все, решительно все в Москве и что, кроме Пильняка и Маяковского, никакой русской литературы нет. Это вздор, что говорить. Но когда утверждают, что нашей столицей стал Париж, а Пушкин удачнее всего писал об иностранцах, то из двух зол приходится выбирать меньшее, и мне кажется, меньшее — это первое» (Ю. Терапиано. Встречи. Нью-Йорк, 1953, с. 53). Сам Ю. Терапиано, запротоколировавший слова Адамовича, имплицировал хорошо всем известное заявление Кнута в начале своей статьи «Человек 30-х годов»: «Мне кажется, со временем много будет написано об атмосфере тридцатых годов в Париже, потому что в Париж, волей судьбы, переместился центр — не русской жизни и не русской литературы, конечно, но некоторый очень важный центр — ‘человек своего столетия’» (Ю. Терапиано. Человек 30-х годов. IN: Числа, 1933, № 7/8, с. 210), ср. в очерке Г. Иванова «’Конец Адамовича’» (1950) вплетение комментируемой кнутовской фразы — «Столица русской литературы, несомненно, не Москва, а Париж!» (Г. В. Иванов. Собр. соч. В 3 т. Т. З. М., 1993, с. 607) — в поданный иронически контекст интеллектуальных споров в эмигрантской среде. Любопытно сопоставить это, не лишенное элемента экстремизма, высказывание Кнута с тем, что он же писал в более зрелые годы, уже находясь в Израиле, когда трагизм эпохи и нажитая житейская и творческая мудрость подталкивали не к обострению автономии и противостояния, а наоборот, к поиску возможных и желательных сближений и компромиссов (статья «Маргиналии к истории литературы»): «Недалек тот час, когда произведения, создаваемые вне России, вольются полноводным притоком в основное русло русской литературы, как это случилось с другими эмигрантскими литературами: в Италии XIV в., во Франции XIX в., поскольку исторически беспрецедентно пребывание в безвестности столь массивного, многогранного и значительного пласта словесного творчества».

Н. Берберова пишет, что инициатором журнала был Кнут (Н. Берберова. Ibid., с. 318). Идея его создания с самого начала обговаривалась с З. Гиппиус, которая писала Берберовой 26 июля 1926 г.: «Из всей вашей программы я ни на одну букву не могла бы возразить, ибо и сама, вероятно, такую же придумала бы. Имя журнала тоже мне нравится (вообще люблю „новые дома“, хорошие, конечно). Этот „дом“, если он удастся, как задуман, не может быть не хорошим, а, главное, будет действительно ‘новым’» (Зинаида Гиппиус. Письма к Берберовой и Ходасевичу. Ann Arbor, 1978, с. 4). «Новый дом», как и другой эмигрантский журнал «Числа», возникший позднее, в 1930 г., печатал тексты докладов, прочитанных на заседаниях «Зеленой лампы»; выступление Кнута (в связи с предыдущим прим.) см.: Новый корабль, 1927, № 2.

См., к примеру, отзывы Ю. Айхенвальда, писавшего о «домике», что «по устройству своему он очень уютен и мил» (Руль, 1926, 17 ноября) и, иной по тону, — Б. Сосинского (Воля России, 1926, XI, с. 187–188).

В рецензии на кнутовскую «Вторую книгу стихов» А. Бахрах писал, что «среди молодых поэтов, нашедших общую линию под знаменем „Нового корабля“, Кнут не только из наиболее продуктивных, но, пожалуй, их самых талантливых» (Дни, 1928, № 1327, 12 февраля; рецензия подписана псевдонимом Кир.)

Н. Берберова. Ibid., с. 318.

Русские записки, 1938, № 10, с. 198–199. Попутно отметим, что в библиографическом справочнике А. Алексеева (А. Д. Алексеев. Ibid., с. 86–87) фигурирует несуществующая рецензия Берберовой на книгу стихов Кнута «Насущная любовь» (то же в «Энциклопедическом словаре русской литературы с 1917» В.Казака, с. 367 — страницы по изданию на рус. языке), в то время как отсутствует ее рецензия на первый сборник Кнута «Моих тысячелетий» в газ. «Звено», подписанная псевдонимом Ивелич (1925, № 128, 13 июля, с. 4).

Современные записки, 1936, кн. 60–62.

Нельзя сказать, чтобы у Кнута не было способностей и тяги к литературно-критической деятельности: эта грань его творческого облика, с которой также знакомит настоящее издание, должна, кажется, вполне удовлетворить читателя. Думается, что главная причина, не позволившая ему реализовать свои данные в этой области заключалась в несложившемся имени литературного критика, которое было у его друзей, скажем, А. Ладинского или Б. Поплавского. См. выразительную в этом отношении ламентацию Кнута в письме к 3. Шаховской (24.10.35) по поводу ненапечатанной «Последними новостями» его заметки о выходе ее книги: «В редакции мне объяснили, что газета с удовольствием известит о появлении книги, но отказывается писать о предполагаемом выходе в свет и т. д., и это несмотря на то, что моя заметка начиналась со слов „Печатается и в скором времени и т. д.“ Так что с огорчением извещаю Вас о моей неудаче и остаюсь в Вашем распоряжении на будущее, когда книга выйдет. Возможно и то, что другому, Ладинскому например, который всегда печатается в „Новостях“, не отказали б. Но уверенным в этом быть никогда нельзя» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167).

Помимо упомянутых Н. Берберовой и Ю. Терапиано, в дружеский круг Кнута, человека живого, веселого и общительного, входило нескольких молодых парижских литераторов: среди людей, в особенности ему близких, нужно выделить А. Гингера, Б. Вильде [37] , А. Седых…

В 1925 г. Кнут первым из членов «Союза молодых писателей и поэтов» дебютировал с книгой стихов «Моих тысячелетий», представление которой состоялось в мае [38] . На этом вечере присутствовал В. Ходасевич, искренне приветствовавший появление молодого талантливого автора, стихи которого слышал едва ли не впервые [39] (о литературных собраниях в доме Ходасевича, который с этих пор стал приглашать к себе членов «Союза», см. в очерке Кнута «С Ходасевичем, Мережковским и Гиппиус»). Вероятно, проблеме ученичества у Ходасевича будущие биографы Кнута уделят особое внимание, пока же важно отметить, что во второй половине 20-х гг. между ними утвердились прочные связи: Камерфурьерский журнал Ходасевича — дневник, который он вел на протяжении всей жизни, испещрен упоминаниями о многочисленных встречах с Кнутом, причем нередко в обстановке домашне-семейной, что указывает на исключительно доверительный, дружеский характер их отношений [40] . Разумеется, главный взаимный интерес друг к другу питала поэзия, стихи фокусировали в себе многообразие человеческих коммуникаций и компенсировали житейские несовершенства, отсюда ценность личности определял поэтический капитал, а не повседневная суета и бытовые раздражения. Ходасевич, приятельских отношений в литературу не переносивший и не спускавший никакой фальши даже близко знакомым авторам, за косноязычием книги «Моих тысячелетий» чутко расслышал подлинное поэтическое чувство. Печатные оговорки критики о том, что молодому поэту следует еще многому учиться, не отменяли главного: Кнут, без скидок на возраст принятый в среде главных литературных авторитетов, входит как равноправная величина в плоть литературно-издательского быта, что, как правило, дает достоверное и безошибочное представление о физическом присутствии писателя в духовной жизни [41] .

См. о нем: Р. Райт-Ковалева. Человек из Музея Человека. М., 1982.

См.: Ю. Терапиано. Встречи. Нью-Йорк, 1953, с. 84. Первая книга Кнута была встречена критикой как лучшее, что сумели создать к этому времени молодые эмигрантские поэты, — это прочитывается почти во всех рецензиях на «Моих тысячелетий». Так, в частности, Б. Сосинский, сопоставляя книгу Кнута с вышедшим почти параллельно с ней сборником стихов А. Гингера «Преданность» (Париж, 1925), писал: «Для молодой русской поэзии характерен стыд скорбничества, противоборство пессимизму. У Гингера это именно стыд — ложный, его утверждение жизни наигранно и отвлеченно. Сильнее всего его стихи, где он капитулирует перед жизнью. В поэзии Кнута, не избегающего подчас и печальных мотивов, жизнь неизбежно везде торжествует» (Своими путями, 1926, № 12–13, с. 70).

Характеризуя положение литературных дел в эмигрантском Париже, он писал в самом конце 1925 г. в Ленинград поэту М. А. Фроману: «Здесь довольно много молодых и не совсем молодых поэтов, но значительных дарований не вижу. Лучше других — Давид <так в тексте> Кнут, пишущий довольно иногда любопытные стихи в очень еврейском духе» (В. Ф. Ходасевич. Ibid. Т. 4, с. 496).

См.: Джон Малмстад. Переписка В. Ф. Ходасевича с А. В. Бахрахом. IN: Новое литературное обозрение, 1993, № 2.

См., напр., в письме Ходасевича М. Вишняку, одной из главных фигур в журнале «Современные записки» (от 24 ноября 1925 г.): «Посылаю стихи Д. Кнута. На Вашем месте я бы их напечатал. Один отрывок я давно уже поместил в „Днях“. Поместил бы и эти — но они связаны, их надо печатать вместе все три…» (цит. по: В. Ф. Ходасевич. Ibid. Т. 4, с. 690. — Выделено Ходасевичем). Речь, судя по всему, идет о поэме «Ковчег», первая главка которой напечатана в газ. «Дни» (за 4 октября 1925 г.), где Ходасевич вел поэтический отдел. Эта поэма в «Современных записках» не появлялась (позднее Ходасевич опубликовал в тех же «Днях» за 22 августа 1926 г. две другие ее главки), зато в № 29 этого журнала за 1926 г. Кнут был представлен двучастным циклом «Тишина». В другом письме, редактору журнала «Благонамеренный» Д. Шаховскому (от 26 января 1926 г.), Ходасевич писал: «У меня возникло к Вам довольно серьезное дело. Кроме того, Вы забыли у меня стихи Кнута. Поэтому с особой настойчивостью напоминаю, что в воскресенье Вы обещали побывать у меня. Время — безразлично» (Архиепископ Иоанн Шаховской. Биография юности. Установление единства. Париж, 1977, с. 187).

1925 год был вообще в известном смысле переломным для эмигрантской литературной молодежи, когда журналы и критики-мэтры, по существу впервые, всерьез обратили на нее внимание: в «Современные записки» — издание до этого недоступно-элитарное — проникла Н. Берберова с рецензией на первый сборник Б. Божнева «Борьба за несуществование» [42] , принципиальное значение имела статья известного историка театра, в прошлом сотрудника «Аполлона» Е. А. Зноско-Боровского, появившаяся в начале следующего года в «Воле России» [43] и целиком посвященная поэзии поколения, позднее, с легкой руки В. Варшавского, прозванного «незамеченным» [44] . После выхода «Моих тысячелетий» Кнуг рассылает книгу наиболее авторитетным критикам, в частности, в Лондон Д. П. Святополку-Мирскому, с которым до этого знаком не был [45] . Его стихи, публикуемые в периодических изданиях, отмечает 3. Гиппиус [46] .

Современные записки, 1925, кн. 24, с. 442–443 (рецензия подписана псевдонимомИвелич). В следующей, 25, книжке журнала были напечатаны два ее собственных стихотворения.

Воля России, 1926, № 1. Автор вовсе не раздавал молодым поэтам незаслуженных авансов, более того, многие его оценки были, как кажется, чересчур и незаслуженно суровыми, однако к лирическому голосу Кнута он отнесся в целом благосклонно. Более категоричен был И. Бунин в рецензии на пражский журнал «Своими путями», в котором, среди других молодых имен, появился Кнут с IV-й главкой поэмы «Ковчег» (Своими путями, 1926, № 12/13): «Случайно просмотрел последний номер пражского журнала „Своими Путями“. Плохие пути, горестный уровень! Правда, имена, за исключением Ремизова, все не громкие: Болецкис, Кротков, Рафальский, Спинадель, Туринцев, Гингер, Кнут, Луцкий, Терапиано, Газданов, Долинский, Еленев, Тидеман, Эфрон, и т. д. Правда, все это люди, идущие путями „новой“ русской культуры, — недаром употребляют они большевицкую орфографию. Но для кого же необязателен хотя бы минимум вкуса, здравого смысла, знания русского языка?» (Возрождение, 1926, № 415, 22 июля).

См. кн.: В. Варшавский. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956.

См. в письме Д. П. Святополка-Мирского к Д. А. Шаховскому (от 22.3.26 г.): «Так как ни знал ни имени, ни адреса Д. Кнута, очень прошу Вас или сообщить мне таковые, или сказать ему, что я очень благодарен ему и тронут присылкой его книги» (Архиепископ Иоанн Шаховской. Ibid., с. 210).

Сдержанно-позитивную реакцию 3. Гиппиус вызвало кнутовское стихотворение «Любовь», опубликованное в журнале «Новый дом» (1926, № 1); 11 января 1926 г. она писала Н. Берберовой: «Кнут совсем недурен, насколько лучше здесь, чем в С<овременных> 3<аписках>!» (имеется в виду двучастный цикл «Тишина», см. прим. 41). И даже оговорка, сделанная в заключении письма, не отменяла ее в целом благосклонного тона: «Во имя правды, должна прибавить, что Д. С. <Мережковский> торжественности Кнута переварить как-то не может и „критикует“. Что меня касается, хотя это стихи не моего романа, объективно я их признаю, несколько протестуя против „гармонического“ покоя. Впрочем, мало ли какую „критику“ можно развести во всех деталях!» (Зинаида Гиппиус. Письма к Берберовой и Ходасевичу, с. 11, 12). Десятилетие спустя, З. Гиппиус в своем шутливом стихотворении «Стихотворный вечер в ‘Зеленой лампе’, или ‘Всем сестрам по серьгам’» о Кнуте в частности писала: «Словно отрок древне-еврейский, Заплакал стихом библейским И плачет и плачет Кнут…» (цит. по: Темира Пахмус. «Зеленая лампа» в Париже. IN: Литературное обозрение, 1996, № 2, с. 71). Об известности этих строк свидетельствует, между прочим, факт их цитирования в рецензии израильского литератора И. Тверского на книгу Кнута «Избранные стихи», появившуюся в газете «Гапоэль гацаир» — «Молодой рабочий» за 22 марта 1955 г. (приведена в русском переводе с иврита в т.2).

За первым поэтическим сборником последовали у Кнута другие: «Вторая книга стихов» (1928), «Сатир» (1929), «Парижские ночи» (1932), «Насущная любовь» (1938). Еще до войны он намеревался составить из них книгу избранных стихов [47] , однако этот замысел удалось воплотить только в 1949 г., перед отъездом в Израиль. Поэтическую славу Кнуту принесли не столько даже книги, сколько неизменное участие в многочисленных творческих вечерах с чтением собственных или разбором чужих стихов (впрочем относительно последнего жанра, аналитического разговорного эссе, способности Кнута не стоит, вероятно, преувеличивать, по крайней мере он явно уступал здесь таким записным импровизаторам, как, скажем, Б. Поплавский или В. Мамченко). Но своей долей известности у той части эмигрантской аудитории, что посещала поэтические концерты и разного рода литературные вечера, какие в больших количествах проводились на русском Монпарнасе в 30-е годы, он, без сомнения, обладал. Это подтверждает в частности следующий выразительный эпизод, рассказанный 3. Шаховской: «Помню, раз как-то, часа в два ночи вышли мы последними из „Наполи“, Кнут подвыпил — голова была, впрочем, свежей, а вот ноги ослабели. Идти же ему к себе было далеко. Он пошарил в своих карманах, я в своей сумке. На такси нашлось достаточно. Прислонивши Кнута к дереву, я махнула рукой проезжавшему таксисту. Он оказался русским.

Об этом см. в его письмах к Р. С. Чеквер от 3 февраля и 10 мая 1946 IN: Ruth Rischin. Ibid., p. 382, 388; ср. в письме Кнута к Е. Киршнер от 18 апреля 1940: «Книги своей не готовлю. Очень неподходящее время. Никто не подпишется (не до этого)».

— Вот поэта надо отвести домой, возьметесь? Это Довид Кнут.

— Ну как же, как же, я его слышал на вечерах, хороший поэт! Не беспокойтесь, доставлю, если надо, то и до квартиры доведу.

Случай этот я припомнила Кнуту, когда он что-то бормотал о том, что революция лишила его всероссийской славы: „Право, Довид, кому-кому, а вам жаловаться не приходится. Сидели бы в своем Кишиневе и торговали бы мамалыгой [48] , а очутились в Париже, мировом городе, где слава ваша достигла и до парижских шоферов“. Он нисколько не обиделся» [49] .

Намек на стихотворение Кнута «Я, Довид-Ари бен Меир» — «…Рожденный у подножья Иваноса, В краю обильном скудной мамалыги…»

З. А. Шаховская. Ibid., с. 149–150.

Начало 20-х гг. в истории русской зарубежной литературы было по преимуществу «кафейным» периодом: основным местом встреч и писательских собраний, да и просто пространственно-временного существования художника, служили кафе на Монпарнасе (ср. в стихотворении Б. Поплавского «Снова в венке из воска», 1931–1934: «Я не участвую, не существую в мире, Живу в кафе, как пьяницы живут»). Со второй половины 20-х, и особенно в 30-е гг., литература приобретает более институциональный характер, при всей разумеющейся условности этого термина для эмигрантских реалий, хотя, действительно, — публичные представления новых книг, литературно-философские диспуты и просто творческие вечера становятся явлением широко распространенным и обиходным. Кнут, вообще отличавшийся неукротимым энтузиазмом и приобретший к этому времени некоторую писательскую известность, попадает в достаточно интенсивный поток творческого общения. Вот некоторый перечень, свидетельствующий о его участии в литературной жизни первой половины 30-х годов:

— 31 октября 1931 г. читал стихи на собрании «Перекрестка» [50] (на следующий день, 1 ноября, живший в Варшаве и друживший с Кнутом поэт, литературный критик и художник-график Л. Н. Гомолицкий [1903–1988] сделал доклад о его поэзии на заседании варшавского Литературного Содружества);

— 9 декабря того же года, в рамках «Перекрестка», состоялся вечер его поэзии (со вступительным словом выступил Г. Адамович) [51] ;

— 23 апреля 1932 г., на Страстной неделе, представлялась книга кнутовских стихов «Парижские ночи» (вступительное слово сказала 3. Гиппиус) [52] ;

Российский литературоведческий журнал, 1994, № 5–6.

Числа, 1932, № 6, с. 251. В этой же информации Ю. Терапиано сообщалось о коллективном вечере «Перекрестка», на котором среди других с чтением стихов выступал и Кнут (с. 252).

Еврейская газ. «Рассвет» следующим образом информировала своих читателей об этом вечере: «Парижское „Объединение русских писателей и поэтов“ устроило на днях вечер, посвященный недавно вышедшему сборнику стихов Довида Кнута („Парижские ночи“). Выступили с оценкой — весьма сочувственной, Зинаида Гиппиус, произнесшая интересную по искренности и непосредственности речь, Ю. Терапиано, <Юрий> Мандельштам и др. молодые поэты. Некоторые нашли, что в поэзии Кнута звучит „христианский“ мотив; г. Федоров <опечатка: философ Георгий Федотов> увидел в молодом поэте „израильтянина“. Евреем же в полном смысле признал Кнута Д. С. Мережковский, чье слово, изумительное по богатству образов, глубине мысли и пророческой напряженности (речь шла о русских в изгнании, „о реках вавилонских“) произвело на всех большое впечатление» (Рассвет, 1932, № 20, 15 мая, с. 11). З. Гиппиус по крайней мере еще один раз открывала поэтический вечер Кнута: 3 июня 1933 г. (см. прим. 56).

— 5 мая 1932 г. выступал на вечере, организованном обществом Друзей «Рассвета» в одном из салонов «Кафе де ля Пэ» [53] ;

— 14 марта 1933 г. участвовал в вечере «Чисел» [54] ;

— индивидуальные кнутовские вечера проходили и в сезоне 1933–1934 г. [55] , о двух из них объявляла газета «Рассвет»: 3 июня 1933 г. [56] и 24 мая 1934 г. [57] ;

«Талантливый поэт Довид Кнут, — говорилось в заметке самой газеты „Рассвет“, посвященной этому событию, — прочел свои стихи, в которых так глубоко запечатлен тот самый „русско-еврейский дух“, во имя которого сгруппировались теперь вокруг „Рассвета“ новые силы» (1932, № 19, 8 мая, с. 2). По сообщению того же «Рассвета», книга «Парижские ночи» вышла в марте 1932 г. (см.: Рассвет, 1932, № 13, 27 марта, с. 10). Вечер Кнута проходил за день до убийства русским эмигрантом П. Т. Горгуловым (1895–1932) французского президента Поля Думера. Это событие, всколыхнувшее Францию, хотя и не сказалось кардинальным образом на положении русской эмиграции, еще более заострило пучок трудноразрешимых проблем ее каждодневного быта, связанных прежде всего с социально-психологическим статусом, ср. со словами И. Фондаминского, занесенными Г. Кузнецовой в «Грасский дневник» (5 июня 1932 г.): «Говорил, что для нас будет плохо, если Горгулова казнят. Так как он признан вменяемым и не большевиком, то преступление его — есть голый факт. Но если его казнят, значит, не примут во внимание всего того, что объясняет его преступление: большевизма, эмиграции, психики некультурного запутавшегося человека и т. д. Тогда, значит, наша трагедия не служит смягчающим обстоятельством в глазах Европы» (Г. Кузнецова. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995, с. 253–254).

Числа, 1933, № 9, с. 199.

Числа, 1934, № 10, с. 243. Вероятно, на одном из таких вечеров Кнут познакомился с поэтом-эмигрантом Евгением Маланюком (1897–1968), жившим в Германии (в конце второй мировой войны перебрался в Америку), см. о нем: Енциклопедiя Українознавства. Т. 4. Львiв, 1994, с. 1445–1446. На титуле «Второй книги стихов», подаренной Кнутом Маланюку написано: «Поэту Е. Маланюку от автора. Париж, 1934»; экземпляр хранится в Львовской академической библиотеке (указано Д. Пельц).

«Читателям „Рассвета“ хорошо известно имя Довида Кнута. Талантливый поэт состоит сотрудником — к сожалению, очень редким — нашей газеты. В субботу, 3 июня, состоится в зале академии Дункан (31, рю де Сэн, метро Одеон или Сэн-Мишель) вечер его стихов. В первом отделении З. Н. Гиппиус скажет вступительное слово о творчестве поэта. Во втором отделении прочтут стихи и рассказ Кнута известная еврейская артистка Шошанна Авивит и автор.

Вечер, таким образом, обещает быть очень интересным. Приглашения можно получать в „Доме Книги“, в магазине Я. Поволоцкого и в редакции „Последних новостей“» (Рассвет, 1933, № 21, 28 мая, с. З).

«В четверг 24 мая состоится в пом<ещении> Сосьета Савант (28, рю Серпанг, уг<ол> рю Дантон, метро Ореон) литературный вечер Довида Кнута.

М. В. Багров <а-Филаретова, жена критика Е. А. Зноско-Боровского> прочтет стихи поэта из цикла „Городское счастье“.

Д. Кнут прочтет избранные стихотворения из книг: „Моих тысячелетий“, „Вторая книга стихов“, „Парижские ночи“, а также — стихи из готовящейся к печати книги „Нищета“ и „Рассказ ни о чем“.

Начало ровно в 9 ч. вечера. Билеты можно получить в „Последних новостях“ и в Тургеневской библиотеке» (Рассвет, 1934, № 9, 15 мая, с. 6).

— в начале октября 1935 г. состоялся вечер стихов Кнута [58] ;

— 15 февраля 1936 г. принимал участие в большом поэтическом вечере, названном «смотром поэтов» [59] .

Перечислять можно еще и еще. Главное, что это были не какие-то спорадические, от случая к случаю, литературные собрания, выполнявшие роль эстетических отдушин, но некий образ каждодневного духовного существования художника. Увы, по преимуществу только духовного: средств к существованию творческая деятельность не давала почти никаких. Добывать хлеб насущный приходилось иными способами.

О нем Кнут сообщает в письме к 3. Шаховской (16.10.1935): «Вечер прошел вполне благополучно» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). «Последние новости» (от 12 октября 1935) в связи с этим кнутовским вечером писали: «Имя это всем известно. Кнута незачем представлять. Эмиграция выдвинула не много истинных поэтов. Довид Кнут принадлежит среди них к тем, о которых не может быть споров. Искренний, чистый и ясный лиризм привлекает к творчеству Д. Кнута всех, кто любит стихи». Вечер проходил на фоне трагического события, потрясшего русский литературный Париж: 8 октября при загадочных обстоятельствах ушел из жизни Б. Поплавский.

Через полгода после этого поэтического вечера М. Цветаева в письме к А. Штейгеру писала: «Этой зимой я их (вас!) слышала — слушала целый вечер в Salle Trocadero <Цветаева ошибается: вечер состоялся в зале Societes Savantes, 8, rue Danton> — „смотр поэтов“. И самой выразительной строкой было:

И человек идет домой С пустою головой…

Честное слово, этим человеком я себя почувствовала — после этого вечера» (М. И. Цветаева. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1988, с. 535).