Собрание сочинений в двух томах. Том I
Шрифт:
В начале 30-х гг. Кнут нанялся на работу в немецкую торговую фирму и, как вспоминает А.Седых, «…с утра до вечера развозил по городу на „трипортере“, трехколесном велосипеде, какие-то товары и этим зарабатывал на пропитание» [60] . В феврале 1935 г. он вместе с велосипедом попал под колеса автомобиля и, получив ранение, был доставлен в госпиталь Кошен, где в это время проходила медицинскую стажировку Ева Циринская (в замужестве Киршнер) (об этом происшествии см. в частности в ее воспоминаниях, публикующихся в т. 2) [61] . Незадолго до этого Кнут знакомится с дочерью выдающегося русского композитора А. Н. Скрябина Ариадной, ставшей впоследствии его женой и принявшей иудейство [62] . Большая человеческая дружба, скрепившая судьбы этих троих людей, оказалась не просто одним из самых ярких событий в их жизни, она, кроме того, совпав во времени и пространстве большой истории с процессом духовной ломки личности Кнута, вплелась в общий ряд обстоятельств, приведших в конечном счете к резкому изменению его творческой судьбы.
60
Андрей Седых. Ibid., с. 261. Ср. в письме Кнута 3. Шаховской от 5 января 1933 г.: «Служу в качестве велосипедиста в депо немецкой фирмы» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 165), а также в автобиографической справке, приложенной к другому письму ей же (от 10 июля 1935 г.): «В настоящее время: велосипедист-рассыльный» (Ibid., с. 166).
61
Нечто подобное, по словам Ю. Терапиано, случилось с Кнутом в 1927 году, когда «он был сбит с ног автомобилем, получил сильное повреждение черепного покрова, пролежал месяц в больнице. За этот „аксидан“ ему выплатили большое вознаграждение, что дало ему возможность бросить службу и открыть ателье для раскраски материй. Сидеть в бюро, являться утром в точно назначенное время — всегда было для Довида Кнута невыносимо». И далее автор этого мемуара пишет: «Умер он в начале 1955 года от мучительной опухоли в мозгу, по всей вероятности вызванной той самой автомобильной катастрофой» (Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека… с. 224–225). Странно, что, выводя причину смерти Кнута из этого несчастного случая, Ю. Терапиано не упоминает о другом, рассказанном Е. Киршнер. Мотив автопроисшествия появляется у Кнута в рассказе «Дама из Монте-Карло».
62
Кнут и Скрябина зарегистрировали свои супружеские отношения 30 марта 1940 г. (см. его письмо к Еве Киршнер от 26–31 марта 1940: «Вчера утром поженились»). Ариадна приняла иудейство не позднее 15 мая, см. ее письмо тому же адресату, написанное в этот день, под которым стоит ее новое имя «Сарра» (ср. с ошибочным утверждением Г. Света о том, что уже во время оккупации «в подполье она нашла раввина, который совершил официальный обряд ее перехода в еврейство», Гершон Свет. Судьба детей и внуков Скрябина. IN: Новое русское слово, 1961, 22 июля). О прозелитских настроениях Скрябиной в связи с еврейской темой см. колоритный рассказ А. Бахраха (Александр Бахрах. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980, с. 131–132). Существует версия о еврейских корнях Ариадны по линии матери, второй жены композитора, Т. Ф. Шлецер, и, стало быть, о ее как бы повторном обращении в иудейство, см. об этом: Яаков Сорокер. «Говорят есть такая страна…» (Йоэль Энгель). IN: Евреи в культуре русского зарубежья. Вып.2, с. 390–391. Интимные отношения между Кнутом и Ариадной, по свидетельству близко знавшей их Е. Киршнер, строились на высокой и жертвенной любви, обернувшейся, в силу роковых обстоятельств, вынужденной разлукой, изменой, драматическим разрывом и смертью Скрябиной. Основываясь на том же источнике, подчеркнем, что стихов Ариадне Кнут не посвящал. Лирическая героиня сборника «Насущная любовь», — образ собирательный, не имеющий отношения к какой-то конкретной женщине или, во всяком случае, обращенный к разным женщинам, в том числе и, главным образом, к тому же, что и «Парижские ночи», адресату — Софье Ф., с которой у поэта был бурный роман в конце 20-х — первой половине 30-х годов. Утверждение А. Кудрявицкого о присутствии в таких стихах «Насущной любви», как «Встреча» и «Прогулка» (вероятно, подразумеваются какие-то еще), Ариадны (см.: Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 54) не представляется несомненным. Что же касается следующего пассажа Ф. Медведева, то он и вовсе, если это только не издержки некорректно выраженной мысли, воспринимается как откровенная мистификация. Приведя отрывок — две первые строфы из стихотворения Кнута «Ты вновь со мной — и не было разлуки», завершающийся строчкой «О, мир, где с каждым часом холодней», он пишет: «Этот холодный и страшный час неотвратимо приближался. Второй женой поэта была Ариадна Александровна Скрябина, дочь известного композитора. Оба они принимали участие в движении Сопротивления. А. Скрябина попала в лапы фашистов, и ее расстреляли на месте. Настоящий поэт редко ошибается в предощущениях» (Знамя, 1991, № 2, с. 193). Но стихи эти были написаны за несколько лег до встречи Кнута со Скрябиной, так что «предощущение» здесь не более чем риторический ход публикатора, а не реальное художественное чувство поэта.
Еврейское происхождение всегда выступало главным источником духовных рефлексий Кнута-художника. В начале 30-х гг. происходит его сближение с сионистскими кругами, а с течением времени заражение сионистскими идеями. В преддверии второй мировой войны Кнут-поэт уступает дорогу другому Кнуту — еврейскому публицисту, редактору газеты, общественному деятелю, чей пусть и не столь мощный, но своеобразный лирический голос оказался полностью поглощенным гражданской активностью и национальным темпераментом. Еврейская газета (на французском языке) «Affirmation» [63] , которую он редактировал (само ее существование стало возможным благодаря финансовой помощи матери Евы, Евгении Григорьевны Циринской), выходила на протяжении 1939 г. и служила трибуной, с которой звучало предупреждение о реальной опасности превращения захлестнувшего Европу антисемитизма во всепланетный еврейский погром (некоторое представление о том, какова была общая идейная ориентация газеты, ее эмоциональная атмосфера и круг тем, дает в своей вступительной статье Д. Сегал). Подобно Л. Троцкому, еще в 1937 г. предсказывавшему, что антисемитизм в фашистской Германии со временем перерастет в геноцид евреев, Кнут (а Скрябина даже еще острее, чем он) ощущал неотвратимость приближающейся трагедии европейского еврейства. Эти в скором времени сбывшиеся пророчества оказались бессильны только в одном: представить истинные масштабы разразившейся Катастрофы.
63
В переводе на русский это могло звучать как «Утверждение». В своем некрологе «Памяти Кнута» Ю. Терапиано пишет, что газета «Affirmation» была создана «в противовес начавшейся во Франции пропаганде нацистских идей» (Ю. Терапиано. Памяти Довида Кнута. IN: Опыты, 1955, № 5, с. 94). Есть основание говорить об антишовинистском пафосе в его широком значении, изначально питавшем это предприятие Кнута, которому из истории ближней и дальней хорошо было известно, что любой в принципе расовый угар неоригинально завершается традиционным еврейским погромом. Не исключена поэтому вероятность того, что, давая имя газете, он, сознательно или нет, повторял название журнала «Утверждения», известного в Париже 30-х годов своим рьяным националистическим максимализмом (см. об этом: В. Варшавский. Ibid., с. 44–47; редактор этого журнала князь Ю. А. Ширинский-Шихматов, сын обер-прокурора святейшего Синода, работавший в Париже таксистом, пережил, должно быть, мучительную духовную драму, если от славянофильства и ультрапатриотизма, граничивших с шовинизмом, пришел к тому, что в годы немецкой оккупации намеревался надеть желтую повязку — знак еврея; погиб в немецком концлагере). Версию о неслучайном совпадении названий по крайней мере не отвергает живой свидетель и участник основания и издания газеты Ева Киршнер.
В августе того же 1939 г. все трое — Кнут, Ариадна Скрябина и Ева Киршнер, были участниками проходившего в Женеве XXI Сионистского конгресса (об этом говорится в упомянутых воспоминаниях Евы Яковлевны). Все в том же 1939 г. Кнут написал свои последние стихи, вошедшие в цикл «Прародина». После этого, в течение пятнадцати с небольшим лет, которые ему суждено было еще прожить, из-под его пера не вышло ни единой стихотворной строчки; в книге «Избранные стихи», появившейся в 1949 г., новых текстов нет, она представляет собой итог созданного им задолго до эпохи поэтического молчания.
Как вспоминает Ева Киршнер, еще до оккупации немцами Франции, в марте 1940 г. репатриировавшаяся в Палестину, Кнут сказал ей незадолго до ее отъезда: «Теперь не время петь», — и по всему было видно, как он, преисполненный желания практической деятельности, едва ли не физически ощущал анемию слова. Это было, безусловно, поведение скорее гражданина и национального патриота, нежели художника. Не станем, однако, ни превозносить, ни осуждать Кнута за него: крутые зигзаги дальнейшей его судьбы и суровость перенесенных испытаний сделали человеческую позицию поэта, не доверившегося стиху, эстетически уязвимой, но нравственно неподсудной. Однако факт остается фактом: перед лицом сбывшихся библейских пророчеств о наступлении конца света Кнут действительно сомкнул уста, будто разуверившись в их могуществе [64] .
64
О том, что литература умирает, когда писатель начинает заниматься разрешением «последних вопросов» бытия, когда-то проницательно писал Г. Адамович: «’Конец литературы’. Книги, конечно, не перестанут никогда выходить. Их всегда будут читать, будут разбирать, „критиковать“. Но литература может кончиться в сознании отдельного человека. Дело в том, что по самой природе своей литература есть вещь предварительная, вещь, которую можно исчерпать. И стоит только писателю „возжаждать вещей последних“, как литература (своя, личная) начнет разрываться, таять, испепеляться, истончаться и превратится в ничто» (Георгий Адамович. Комментарии. IN: Числа, 1930, № 1, с. 141). Как воплотившийся отголосок этого проницательного суждения звучат слова Кнута из его письма к Р. С. Чеквер от 3 января 1946 г.: «О стихах, если Вы ничего не имеете против, поговорим в другой раз, как можно позже. Это трудно объяснить: я слишком близко видел вещи, после которых
„не такое нонче время чтобы нянчиться с (собой)“.Шесть лет не писал стихов. И только в последнее время, да и не без труда, занимаюсь — вяло — хлебной литературой.
Знаете ли Вы, что многие доверившиеся мне люди, исполняя мой наказ, были изувечены, разорваны, искромсаны и залиты кровью в пытках. Их пытали приличные и нормальные с виду люди с веснушками и бородавками, музыканты, остроумники, храбрецы, читатели — вроде нас с Вами.
Не осудите — но я — онемел.
Нередко, из корыстолюбия, я притворяюсь нормальным человеком. Но Вам признаюсь: еще не могу, еще не способен — ни говорить о литературе, ни „делать“ ее» (Ruth Rischin. Ibid., р. 379), ср. в письме к Е. Киршнер от 28 января 1945 г.: «Что стоила мне организация этого Сопротивления, знаю я один… Не будем об этом. Но только признаюсь тебе, что никто не знает, в каком я положении, потому что у меня хватило гордости (или тщеславия, как посмотреть!) сохранять для окружающих спокойный и достойный вид. Но внутренне я разрушен».
Источником вдохновения для нескольких последних кнутовских стихотворений, объединенных в упомянутый цикл «Прародина», послужило его путешествие в Палестину, совершенное летом-осенью 1937 г.; кроме того, по впечатлениям от этой поездки был написан очерк «Альбом путешественника». И хотя он называет себя в нем «человеком аполитичным» и пытается представить саму ситуацию присутствия на паруснике, принадлежавшем еврейской морской школе, вне связи со своими сионистскими настроениями той поры, не приходится сомневаться, что совершенное им путешествие было далеко от обычной туристской прогулки с целью «посмотреть мир» [65] . Маршруты, по которым двигался Кнут в Эрец-Исраэль, отражены в стихах: в одних случаях об этом говорят сами их названия — «Хайфа», «Рош-Пина», «Цфат», «Метулла», в других — рисуемая образная топография: Тверия («Я шел по берегу Тивериады»), развалины Капернаума («Бродил между камней Капернаума»), долина Иосафата («И стертые бесчисленные плиты Безумных мертвецов Иосафата»). К этому времени относится первый перевод его стихов на иврит: 15 октября 1937 г. в газете «Гаарец» появилось кнутовское стихотворение «Я не умру»
65
Несколько неуместным в контексте мировоззренческой эволюции Кнута и его прихода в эту эпоху к сионистским ценностям выглядит замечание А. Кудрявицкого по поводу палестинского вояжа поэта: «Родители его к этому времени уже умерли, и он воспользовался своей свободой, вернее, неприкаянностью, чтобы хоть немного посмотреть мир» (Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 55). Не входя в обсуждение вопроса о том, как представляет себе автор ограничение свободы 37-летнего мужчины, вполне, кстати сказать, самостоятельного, со стороны родителей и почему для того, чтобы постранствовать по белу свету, нужно непременно было дожидаться их смерти, подчеркнем, что Кнутом овладела в данном случае не абстрактная тяга к перемене мест, совсем не то, что в его стихотворении «Осенний порт» определено как «хмель бесцельных путешествий», а вполне конкретное желание оказаться в Палестине, и не столько в качестве туриста (хотя он и возил с собой, судя по упоминанию в письме к Еве Киршнер от сентября 1937 г., туристический бедэкеровский путеводитель, см. Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196), но именно еврейским литературным и общественным деятелем.
66
В дальнейшем, в 50-е гг., Кнута много переводили на иврит известные израильские переводчики: Леа Гольдберг, Натан Альтерман, Эзра Зусман, Элиягу Мейтус и др. Попутно отметим, что, кроме иврита, Кнут, благодаря усилиям 3. Шаховской и ее друга Rene Meurant (бельгийский писатель, муж русской художницы Е. Ивановской), был переведен на французский язык; правда, опубликованные в бельгийском «Le Journal des Poetes» (З. Шаховская перевела два стихотворения Кнута: ограничившись двумя первыми строфами «Жены» [«Моих тысячелетий»] и «Ночь» [в сб. «Парижские ночи» названо «Отойди от меня человек»], см.: Le Journal des Poetes, 1935, № 7, p. 2), переводы ему понравились мало, см. его письмо к Шаховской от 16 октября 1935 г. (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). По сообщению Е. Киршнер, ее тетя, Берта Григорьевна, переводила Кнута на эсперанто (переводы не сохранились).
67
Кнут был дружен или по крайней мере знаком со многими еврейскими писателями, поэтами, актерами, выходцами из России (или владевшими русским языком), жившими в Эрец-Исраэль: Н. Альтерманом (1910–1970), М. Бернштейн-Коген (1895-? не ранее 1987), Л. Гольдберг (1911–1970), Я. Когеном (1881–1960), Ш. Черниховским (1873–1943), А. Шлионским (1900–1973) (см., напр., его письмо к Е. Киршнер от 18 апреля 1940 г., где он передает им привет, — письмо публикуется в т.2), А. Мескиным (1898–1971) и др. Заслуживает внимания вопрос о его отношениях с израильской русскоязычной (впоследствии ивритоязычной) поэтессой и актрисой Зинаидой Вейншал (1900–1990). Родившись в Бобруйске и получив традиционное еврейское воспитание, она переехала затем в Баку, где, в окружении таких известных впоследствии русских поэтов, как С. Городецкий, А. Крученых, М. Струве, началась ее поэтическая деятельность. Писала стихи на сионистские темы. В 1920 г. познакомилась с адвокатом и публицистом Аврамом Вейншалом (1893–1968) (ставшим видным сионистом), вышла за него замуж и уехала вместе с ним в Палестину. Поселившись с мужем в Хайфе, она становится участницей театральной труппы
68
См. в письмах к Е. Киршнер (вторая половина сентября 1937): «Через недели две — состоится в Т<ель> А<виве> мой вечер» и (15 ноября 1937): «У меня было два вечера. В Тель-Авиве и в Хайфе» (цит. по: Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196, 199).
В начале второй мировой войны Кнута мобилизуют во французскую армию [69] . Он находится в казармах Мортье, хотя режим еще относительно вольный, и война не воспринимается как нечто близкое и реальное [70] . «У нас ничего нового, — сообщает он Е. Киршнер в Палестину (письмо от 9 апреля 1940 г.). — Париж стал прекрасен и, гуляя в воскресенье среди опустевших, — следовательно, особенно трогательных — пейзажей, я снова почувствовал твое отсутствие. Известен закон: человек любит разделять все с теми, кого любит. Даю тебе доказательства этого. Я уже говорил тебе в предыдущем письме, что начал учить идиш. Ариадна и вся семья начинает сегодня иврит… Вскоре я вернусь за английский. Сейчас изучаю историю».
69
Вопрос о мобилизации всерьез волновал в это время многих русских писателей, см., напр. письмо Г. Иванова Ю. Фельзену (псевдоним Николая Бернгардовича Фрейденштейна), датируемое 1939 годом: «…Прошу тебя ответить сейчас же поподробнее, как дела с призывом. Кто и куда взяты. И ты персонально в каком положении? И вообще насколько все это серьезно для людей нашей комплекции и нашего возраста» (Переписка Георгия Иванова. Публ. В. и В. Крейд. IN: Новый журнал, № 203–204, 1996, с. 136).
70
Относительно того, чем Кнут занимался в армии, мнения расходятся: Е. Киршнер полагает, что он выполнял некие функции курьера-почтальона — развозил на велосипеде почту; М. Деган в книге «Благотворная жажда» (опубликованы отдельные фрагменты) пишет, что его «определили санитаром в парижский госпиталь Вальде-Грае» (Литературное обозрение, 1996, № 2, с. 60).
Два месяца спустя, 11 июня 1940 г., немцы вошли в Париж, однако воевать нс пришлось: правительство маршала Петена капитулировало. Кнут и Ариадна (с тремя ее детьми от двух первых браков [71] ) отправляются в неоккупированную часть Франции, на юг, в Тулузу. Здесь они создают подпольную группу Еврейского Сопротивления, влившуюся со временем в Еврейскую боевую организацию. В 1942 г. выходит в свет французская брошюра Кнута «Que faire?» («Что делать?», написана в конце 1941), в которой он выступает как идеолог вооруженной борьбы с фашистами [72] . Сознавая в то же время весь трагизм создавшегося положения, он ищет из него достойный выход и обращается к ряду лиц с просьбой помочь ему получить визу на выезд в США. 3 июня 1941 г. он апеллирует с этой просьбой к проживавшему в Нью-Йорке М. Алданову: «Дорогой Марк Александрович, настоящее письмецо — скромное S.O.S. Мы с Ариадной Александровной настойчиво просим Вас оказать нам самую большую услугу, о которой можно просить человека: вытащить нас из гиблого места. Иначе, нам тут крышка. Меня уверяют, что от А.Ф-ич<а — Керенского> зависит получение визы „intellectuel еп danger“ (без affidavit)» [73] . В Америку ему не суждено было попасть.
71
От первого брака с композитором Д. Лазарюсом Ариадна имела двух дочерей: Марию-Татьяну, (Мириам) (1925) и Жильберт-Элизабет (Бетти) (1926–1965), а от второго с писателем Межаном — сына Эммануэля (Эли) (1936).
72
В письме к Е. Киршнер от 6 июня 1945 г. он назовет себя «неизвестным (или почти неизвестным) инициатором» Еврейского Сопротивления во Франции.
73
Цит. по: Ruth Rischin. Ibid., р. 354. Нужно полагать, что через Алданова просьба Кнута попала к А. А. Гольденвейзеру, сотрудничавшему в Комите по аффидавитам при американском клубе «Горизонт», в задачу которого входило получение иммиграционных виз для въезда в Америку евреев, бежавших из стран, находившихся под гитлеровской оккупацией. В своем письме Б. И. Элькину (12 января 1943) Гольденвейзер сообщал, что «в середине ноября все дела о визах для лиц, оставшихся в „бывшей неокуппированной Франции“, производством приостановлены. Обещают возобновить их рассмотрение, когда будут представлены доказательства, что просители находятся в стране, в которой функционируют американские консульства. У меня в таком положении находится штук сорок дел — платных и бесплатных». И далее перечисляя имена потенциальных иммигрантов, автор письма среди прочих называет и Кнута (цит. по: Андрей Рогачееский. Ibid., с. 239).
О деятельности созданной им и руководимой до 1942 г. подпольной группы Кнут расскажет в своей книге «Contribution a l’histoire de la Resistance Juive en France 1940–1944» (Paris, 1947) [74] . Будучи фигурой известной и заметной, к тому же евреем, он, по решению Главного штаба, уходит в Швейцарию, где скрывается до освобождения Франции. Ариадна осталась в Тулузе и продолжала борьбу. 26 мая 1943 г. у нее родился их совместный с Кнутом сын Йоси, а 22 июля 1944 г. она погибла [75] .
74
Рецензию на нее написала Софья Дубнова-Эрлих (1885–1986), поэтесса (книги стихов: «Мать» [Пг., 1918], «Стихи разных лет» [Нью-Йорк, 1973]), дочь известного еврейского историка, публициста и общественного деятеля Семена Дубнова, см.: С. Дубнова. Героическая эпопея. IN: Новоселье, 1948, № 37–38, с. 142–144.
75
Об обстоятельствах гибели Ариадны см. в: М. Деган. Ibid., с. 62, а также в статье (на иврите) израильского журналиста Давида Шалита «Кнут для Ариадны» («Гаарец», 1995, 29 сентября), в части, связанной с биографией Кнута, грешащей многочисленными неточностями.
Возвращение Кнута в послевоенную Францию было суровым испытанием памяти. Его послевоенный быт во многом помогают понять письма к Р. С. Чеквер, опубликованные американским исследователем Рут Ришиной [76] , а также письма к Е. Киршнер, которые печатаются в настоящем издании. Как рассказывает его последняя жена, после войны Кнут всерьез собирался ехать в Америку делать кино. Это был, скорее всего, жест отчаяния или минутная прихоть: трудно поверить, чтобы взвешенно-трезвый и педантично-ответственный в практических делах, он мог возлагать какие-либо надежды на столь авантюрный проект — английского языка он не знал вовсе, да и познания в кино были дилетантские [77] . Несмотря на владевшее им подавленное состояние и творческую опустошенность, нельзя сказать, чтобы Кнут в эти годы морально сдался. Другое дело, что его обостренное чувство трагизма давало внятное представление о невозможности, после пережитой евреями Катастрофы, гуманистического существования по старым нравственным заповедям.
76
Ruth Rischin. Ibid., р. 364–393. Литературный псевдоним: Ирина Яссен; в историю эмигрантской литературы вошла скорее не как автор довольно посредственных стихов, а как меценат, финансировавший (благодаря состоятельному мужу) парижское издательство «Рифма», в котором увидели свет многие книги русских поэтов-эмигрантов, см.: Н. В. Резникова. Огненная память: Воспоминания о Алексее Ремизове. Berkeley, 1980, с. 102; Кирилл Померанцев. Сквозь смерть: Воспоминания. London, 1986, с. 77 (в 1949–1959 гг. председателем редколлегии «Рифмы» был поэт, литературный и художественный критик, искусствовед и издатель, в прошлом основатель и редактор ж. «Аполлон» С. К. Маковский [1867–1962]; в 1957–1972 его возглавляла поэтесса и литературный критик, издатель и общественный деятель С. Ю. Прегель [1894-1972]).
77
Ср. в письме к Р. С. Чеквер от 24 февраля 1946 г.: «Ю. Д. Бруцкус <см. о нем во вступительной статье Д. Сегала> … уговаривал меня поехать в Америку, уверяя, что отлично прокормлюсь литературой. Боюсь, что это его… девичьи мечты» (цит. по: Ruth Rischin. Ibid., р. 384). Как рассказывает Е. Киршнер, выражение «девичьи мечты» было одним из излюбленных у Кнута.
И после войны Кнут ведет жизнь писателя, пусть и не столь творчески активную и энергичную, как раньше. Известно, например, что он принимал участие в поэтическом вечере, проходившем в апреле 1946 года в «Обществе русской интеллигенции» и описанном небеспристрастным представителем «другого берега», советским журналистом Ю. Жуковым, оказавшимся в это время в Париже [78] :
«Потом читает свои стихи молодой поэт Давид <так в тексте> Кнут. Тот же заупокойный тон, та же тематика — безверие, которые страшат поэта, горькая дума о стихах, которые, как ему кажется, никому не нужны, неизбывная тоска, отсутствие уверенности в себе. И вдруг неожиданная скрипучая реплика Бунина:
78
Юрий Жуков. На Западе после войны (Записки корреспондента). IN: Октябрь, 1947, № 10, с. 127.