Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Романы и повести
Шрифт:
Только вернувшись к себе в офис на Минерваштрассе, адвокат сообразил, почему Великий Старец вызвал его к себе (если, конечно, это был он): Великий Старец поручил ему купить пансионат вместе со всем инвентарем, хотя адвокат не знал, для чего он ему понадобился и откуда взялись деньги, которые внезапно оказались в его распоряжении. Директор пансионата Гибели тоже не знал, с какой стати он должен вдруг продать пансионат — ведь его дед основал его, отец унаследовал и сам он продолжал вести дело, причем пансионат приносил теперь невиданные прежде доходы, да и по отношению к деревне Гибели ощущал некоторые обязательства. Но сумма, предложенная ему нотариусом в столице кантона по поручению адвокатов с Минерваштрассе, была до такой степени сказочная, что он даже согласился на условие по окончании летнего сезона тут же выехать из пансионата, несмотря на то, что сам там проживал. Гибели разузнал, где налоги поменьше, и перебрался в Цуг, а у адвоката после покупки пансионата вновь словно пелена упала с глаз: барон фон Кюксен провернул выгодную сделку. Хотя для адвоката оставалось загадкой, как он об этой сделке узнал и каким образом она удалась. Однако самым загадочным для адвоката было то, что он вообще знал о существовании этого барона, ведь тот был лихтенштейнцем, жителем карликового государства размером в 169 квадратных километров, где налоги были до того низкими, что оно как магнит притягивало капиталы богатых особ. Этот барон фон Кюксен, уже под семьдесят, возводил свой род к Пипину Среднему, прадеду Карла Великого, а про князей, правящих Лихтенштейном, говорил: «Ну что ж, их худо-бедно еще можно отнести к родовой аристократии». Барон был мужчина дородный и видный, не по-современному элегантный, носил монокль и шиньон соломенного цвета, причем каким-то непонятным образом никогда не казался смешным. Его приемный сын Оскар был не менее элегантен, хотя и на современный лад. Он принадлежал к тем безликим молодым людям, которых вечно путают с другими, столь же безликими; наш мир, по всей видимости, просто кишмя кишит неизменно гладко выбритыми и причесанными на пробор, стройными, в меру надушенными оскарами, всегда в темном костюме и при галстуке. В Вадуце он работал в антикварной
Торжество барона, возомнившего себя одним из самых удачливых дельцов в своей сфере, длилось лишь до конца ноября. В одном из пентхаузов на берегу Гудзона его принял какой-то невзрачный азиат неопределенной расы: черные как смоль пряди липли к лысине и казались нарисованными углем, сюртук был застегнут на все пуговицы, а под ногтями сажа, словно он только что вылез из камина, возле которого сидел. Этому сказочно богатому киргизу, самоеду, тунгусу или якуту — кто бы ни был этот трубочист по национальности — фон Кюксен попытался выдать мастерскую подделку «Шабаша ведьм» за подлинного Гойю. Он впервые проявил такую неосторожность, ибо поверил намеку адвокатской конторы «Рафаэль, Рафаэль и Рафаэль» на Минерваштрассе, 33а, в Цюрихе, где ему дали понять, что один из клиентов их конторы проявил интерес к этой картине. Урок ему был дан сокрушительный. Трубочист оказался настолько информированным не только о самом бароне, но обо всем Лихтенштейне, что фон Кюксен уже ждал в любую минуту появления полиции. После чего те четыре миллиона, которые барон заполучил у фонда Гульбенкяна, перекочевали в карман трубочиста, а фальшивый Гойя стал его собственностью. В Клотене багровый от бешенства барон взял такси и помчался на Минерваштрассе. Дом под номером 33а оказался старым, окруженным высокими елями особняком, обветшавшим до такой степени, что казалось, он вот-вот рухнет. Монокль барона угрожающе заблестел. Дверь открыл рыжеволосый юнец, и барон оказался в какой-то полуразрушенной комнате, стены которой были обшиты панелями, перед лицом сразу трех адвокатов, похожих на Зевса и отличавшихся друг от друга только цветом волос — один был рыж, второй сер, третий сед — и представившихся Рафаэлем, Рафаэлем и Рафаэлем. Младший Рафаэль шепелявил, средний хрипел, а старший то и дело ковырялся в своем слуховом аппарате — тот непрерывно свистел. Барон опустился на стул. Шепелявый открыл совещание. Он поблагодарил барона. Его Гойя, переданный доверенному лицу их клиента в Нью-Йорке, оказался подлинником и был только что продан на аукционе Кристи за 12 миллионов долларов. Затем второй адвокат заявил надтреснутым голосом, что фон Кюксен за эту мастерскую подделку принят в постоянные члены первого — м-м-м — синдиката Соединенных Штатов, распоряжениям которого, передаваемым через их контору, он, барон, не должен оказывать противодействия. После этого старший Рафаэль прошептал едва слышно, поскольку ему мешала говорить выпадающая челюсть, что теперь фон Кюксен может удалиться.
Адвокатская контора «Рафаэль, Рафаэль и Рафаэль» и в дальнейшем не сидела сложа руки. Она завязала доверительные отношения с другими адвокатами, а те побеседовали с членами Национального совета и Совета кантонов. Доверительные беседы множились, один из членов Национального совета получил официальный запрос, из Национального совета пожелание просочилось в исполнительные органы. И если «Рафаэль, Рафаэль и Рафаэль» еще в какой-то степени представляли себе, кто такой Великий Старец, то уж адвокатам, с которыми они наладили связь, они расписывали Старца как человека хоть и не совсем свободного от криминальных пятен, но все же полного добродетелей, и этот образ, согласно последовавшим затем рекомендациям, вскоре облагородился до такой степени, что вообще переместился в область благотворительности, так что речь уже не шла о какой-то конкретной личности, а всего лишь о крайне туманной идее некоего неформального объединения мультимиллионеров филантропического толка, основавших в Америке «Бостонское общество морали», альтернативное известному «Обществу морального возрождения» в Ко, Нормандия. После этой как бы гомеопатической подготовки был образован почетный комитет во главе с бывшим членом Национального совета, в состав которого вошли действующие члены Национального совета и Совета кантонов, банкиры, видные общественные деятели и даже один профессор теологии, не имевшие ни малейшего представления о том, для чего они понадобились. «Бостонское общество морали» было столь же туманным образованием, как и большинство объединений с добрыми целями. Все эти господа, явившись на Учредительное собрание, растерянно жались к стенам, прежде чем приступить к основанию европейского филиала американского «Общества морали», не подозревая, что в самой Америке такого общества и в помине не было. Потом бывший член Национального совета подписал Учредительный акт, в котором он сам именовался председателем правления, и в своей застольной речи подчеркнул, что главное — это основать «Общество морали» также и на Европейском континенте, а уж цель этого общества потом найдется.
Моисей Мелькер давно позабыл о своем разговоре с Великим Старцем, хотя и не мог избавиться от смутного ощущения, что никак не вспомнит чего-то очень важного. Надежду устроить приют отдохновения для миллионеров он оставил. Когда земля сотрясается, реки выходят из берегов, лавины низвергаются, склоны гор осыпаются, вулканы исторгают магму, людей охватывает страсть вспомоществования и жажда благотворительности. Повсюду собирают и жертвуют деньги, радио подливает масла в огонь, передавая победные сообщения о собранных средствах — один миллион, два миллиона, два с половиной, три миллиона, — персонал фирм и школьники вносят свою лепту, певцы и певицы жертвуют гонорары за концерты, писатели устраивают публичные чтения, художники пишут картины, композиторы сочиняют траурные кантаты, мир источает жалость. Но если в беду попадает миллионер, то с богачом Великий Старец (с бородой) расправляется безжалостно. Однако Великий Старец (без бороды) не обманывался на его счет. Моисей Мелькер жалел самого себя. Он тоже нес свой крест, он тоже был миллионером. Благодаря трем женам, из которых третья, еще живая, тиранила его больше покойниц, причем Моисей Мелькер изо всех сил избегал применять этот глагол к своей семейной жизни. Он просто растворился в ней. Из любви, как он себя уверял, на самом же деле из страха. Потому что Цецилия Мелькер-Ройхлин знала о нем все. Знала и о том, как он поступил с Лизи Блаттер, официанткой в «Медведе», неделю спустя после его визита в пансионат. Как-то в субботний вечер Моисей Мелькер, видимо, потерял контроль над собой. Мостки над пропастью зашатались, и бездна вновь забурлила. Да разве кому-нибудь придет в голову изнасиловать официантку и потом бросить ее мертвое тело в Грин, прозрачную горную речушку, которая извивается мимо Гринвиля и Маттена и впадает в Эмму. На закате ему просто захотелось прогуляться. Да и не насиловал он ее. Лизи была ненасытна. Но потом сказала: неудивительно, что он никак не насытится, при его-то старухе. Сразу видать, что изголодался. Только после этих слов он на нее набросился и задушил. А вот бросать ее в речку не стоило. «Не видать тебе меня как своих ушей», — расхохоталась она в лицо Эгглерову батраку Зэму, когда они повстречались с ним на мостике, и потащила Моисея по берегу вверх по течению реки, под ивы. Он долго смотрел на ее труп в воде. Начали звонить колокола в Гринвиле, потом в Маттене, немного погодя — и в Бубендорфе. В Бубендорфе всегда немного запаздывали. А уж после донесся колокольный звон и из Нидеральмена. Словно хоронили кого. Слезы текли по лицу Моисея Мелькера. А Грин все текла себе и текла, не торопясь. Речка была мелкая, тело Лизи лежало в небольшой котловине. Иногда к нему подплывали форели, и оно слегка покачивалось в воде. Колокола в Гринвиле умолкли, за ними и остальные. Теперь звонили только в Нидеральмене. Там у них исповедовали экуменистическую религию. Когда Мелькер подошел к мостику, Зэму все еще стоял там. Моисей остановился рядом. И оба стали смотреть на воду. Солнце уже зашло за Хубель. Труп Лизи приплыл вниз по течению. Зэму сказал: «Господи, помилуй». Теперь уж и колокола в Нидеральмене умолкли. Экуменистическая служба началась. На Моисея Мелькера тяжко давило его богатство. Ведь он женился на Эмилии Лаубер, Оттилии Ройхлин и Цецилии Ройхлин, а не на такой ненасытной бабенке, как Лизи Блаттер, чей труп с открытыми глазами спокойно скрылся под мостиком, вновь появился и поплыл дальше, к впадению в Эмме. В нем было что-то торжествующее. Зэму пробормотал: «Боже милостивый» — и побрел по воде за трупом. Моисею Мелькеру вдруг пришел на память старик, с которым он заговорил в пансионате. Он пошел домой, разделся и полез в постель к Цецилии. Она вставала с кровати всего один раз за то время, что прошло после его возвращения из Египта. Ради венчания в церкви надела подвенечное платье своей сестры Оттилии. Потом опять улеглась, курила сигары, ела шоколадные конфеты и читала. С криминальных романов она переключилась на научную фантастику. А расплылась она до такой степени, что для него почти не оставалось места в супружеской постели. И по-прежнему облачалась в шелковые ночные сорочки. Моисей знал, что она уже обо всем знает. Он лежал рядом с ней и ждал, когда заявится полиция.
Ванценрид был чемпионом Швейцарии в тяжелом весе среди боксеров-любителей, однако нет нужды останавливаться на его биографии более подробно. Уже его первая попытка выступить в качестве профессионала окончилась нокаутом в первом же раунде, от которого он пришел в себя после комы лишь спустя месяц. Вероятно, его умственные способности от этого уменьшились, но, если исходить из их уровня до комы, это представляется едва ли возможным. Его попытка стать вышибалой в веселом доме провалилась из-за того, что он боялся отпора со стороны тех, кого должен был вышибать. Поэтому он никого и не вышибал. Не удалась и третья его попытка найти свое место в жизни. Правда, в течение года дела его шли неплохо, но потом у него переманили сразу трех шлюх. В течение двух недель. Полиция к нему прицепилась, и больше никто не захотел с ним работать. Тогда Ванценрид попробовал заняться мелким уголовным бизнесом, для чего сколотил группу приблатненных парней — настоящих профессионалов-уголовников привлечь в свою банду было ему не под силу. Однако совершенные ими взломы банковских сейфов и разбойные нападения свалили на него, и хотя доказать ничего не смогли, но подозрение осталось. Приблатненные парни зарабатывали у него меньше, чем получали в отделе социальной помощи, так что предпочли честную жизнь. Полиция насела на него пуще прежнего. В Цюрихе земля горела у него под ногами. Подавленный сидел он перед тремя адвокатами Рафаэлем, Рафаэлем и Рафаэлем в их конторе. Все трое были похожи друг на друга как однояйцевые близнецы. Лет тридцати с гаком. Слегка разжиревшие, покрытые горным загаром, с расстегнутыми воротничками и золотыми цепочками на шее, но приведенные ими доказательства того, что именно им совершены еще не расследованные до конца взломы банковских сейфов и разбойные нападения, были неоспоримы, хотя на самом деле он не был к ним причастен. Кто-то его заложил. Их долг — выдать его полиции, сказал первый Рафаэль. Двенадцать лет тюрьмы, заявил второй, и есть всего один выход — добавил третий. Должность вполне солидная, уточнил первый. Ночным портье — второй. В одном из пансионатов — третий. Ванценрид кивнул. Все три Рафаэля закурили длинные толстые сигары. Впредь держать язык за зубами, сказал первый. Никому ни слова — второй и выдохнул колечко дыма. Не то, добавил третий и задул спичку. Ванценрид опять кивнул. И сразу согласился с тем, что до этого ему придется лечь в частную клинику в Тессине. Несмотря на кому. Его физиономия была слишком известна полиции.
Моисей Мелькер прилетел за океан самолетом авиакомпании «Свиссэр» по приглашению с неразборчивой подписью и приложенным чеком одного из нью-йоркских банков и выступил с докладом — вернее, проповедью — о горестной роскоши богачей и благостной нищете бедняков перед избранным обществом, состоявшим главным образом из вдов. Успех превзошел все ожидания. После доклада в его честь был дан роскошный обед, а сам он оживленно поболтал с дамами. После этого облетел вдоль и поперек весь континент, останавливаясь то в одном, то в другом городе, то в одном медвежьем углу, то в другом. Он все еще не знал, кто его пригласил. Окон в самолете не было. Стюарда тоже ни разу не видел, но, когда входил в самолет, бокал шампанского всегда стоял наготове. Он стоя выпивал его, усаживался, пристегивал ремни и засыпал. А когда просыпался, его встречала очередная провожатая, которая и доставляла его прямо с аэродрома в зал, где он делал свой доклад, затем в отель и на следующее утро — к трапу самолета. Он перевидал множество этих провожатых. И никак не мог запомнить их лица. В каком-то отеле Санта-Моники (если этот город и впрямь назывался Санта-Моника) он, утомленный обедом, разулся, сидя на кровати. Когда он поднял голову, на кожаном диване прямо перед ним сидел мужчина, весь в белом, чьи черные как смоль волосы никак не вязались со старым лицом. Все в нем не вязалось с этим лицом — ни его молодые руки, ни его стройная фигура — ее стройная фигура, как вдруг понял Мелькер, ибо сидела на диване женщина. Да и лицо ее вовсе было не старым, а скорее красивым и как бы вне возраста: это была та самая провожатая, с которой он попрощался перед отелем, и роль всех предыдущих играла она же. Меня зовут Уриэль, сказала она и протянула Мелькеру карманные часы. От моего клиента, добавила она. Мелькер поглядел на часы. У них была одна стрелка и шестьдесят одна цифра. Стрелка стояла чуть выше пятидесяти восьми.
— Эти часы для тебя, Моисей, — сказала она.
Мелькер задумался.
— Мне как раз чуть больше пятидесяти восьми, — сказал он.
— Вот видишь, — засмеялась она. — Это твои часы.
Моисей заметил, что если уж он получает в подарок такие странные часы, то хотел бы знать, кто же такой этот ее клиент, который их ему дарит. У нее только один клиент, ответила она, тот, которому принадлежит самолет. Иногда он заказывает ей часы на сто часов, в каждом часе сто минут, а в минуте сто секунд, в другой раз — только на пятнадцать часов, причем в каждом часе триста минут, и каждая минута должна длиться сорок пять секунд, но и секунды не одинаковы, некоторые длятся три с четвертью секунды, другие — семь минут, а однажды она изготовила для него такие часы, у которых один день длился тысячу лет, и она не знает, есть ли у ее клиента нормальные часы, да это и неважно, клиент — он и есть клиент, он у нее один-единственный. И вновь Мелькеру показалось, будто перед ним сидит мужчина с молодым телом и старческим лицом. И когда рано утром провожатая заехала за ним, чтобы доставить его к самолету, он уже позабыл о случившемся вечером, равно как и о часах, тикавших где-то в его багаже. Ему лишь померещилось, что эту даму он уже где-то видел.
У Крэенбюля все дела покатились под гору. Даже «Гранд-отель» в Хабкерне обанкротился, но это был сущий пустяк по сравнению с крахом, который постиг его в Карибском море. Один соотечественник, занимавшийся там строительством, уговорил его взять в свои руки отель «Сто бунгало» на одном из необжитых островов — мол, отелю до зарезу нужен директор. Причем Крэенбюль так и не узнал, кому именно понадобился директор, и согласился просто потому, что у него не было другого выхода. Однако «Санчо Пансо» на Ямайке тоже обанкротился, не говоря уже об отеле «Генерал Саттер» в Сан-Франциско. Так Крэенбюль оказался заперт в Карибском море, как в мышеловке. Обещанные постояльцы из Америки не появились, да и кому захочется ехать на этот остров, где черные наглеют день ото дня. За время, прошедшее после визита последней группы туристов, больше никто такого желания не изъявлял. С директором банка из Майами произошел, вероятно, просто несчастный случай: когда он отдыхал под кокосовой пальмой возле плавательного бассейна, кокосовый орех свалился ему на голову. Парень, который влез на пальму, хоть и срубил орех своим мачете, но вряд ли собирался попасть в голову директора банка. Тем не менее Крэенбюль приехал в Майами на похороны, но вдова покойного отказалась выслушать от него слова соболезнования в присутствии крупнейших банкиров Соединенных Штатов, и с тех пор бунгало стояли пустые, лишь огромные жабы, словно завороженные светом, собирались по ночам вокруг низеньких фонарей перед дверью бунгало, штук по десять вокруг каждого. Потом из Манхэттена пришло известие о возможном приезде владельца отеля. Однако лишь при условии, что в одном из бунгало к его приезду будет встроен камин. Приехал он ночью в сопровождении целой свиты. Парни, приехавшие с ним, плескались в плавательном бассейне, побросав туда предварительно всех жаб. Наконец его допустили к хозяину. У потрескивающего камина сидел едва различимый сквозь клубы дыма, заполнившего бунгало, широкоскулый человек с раскосыми глазами, лицом, сплошь покрытым сажей, и черными как смоль прядями волос поперек лысины. Одет он был в выпачканный сажей некогда белый купальный халат, на котором его руки оставили черные отпечатки. Крэенбюлю дали прочесть какую-то бумагу. В ней тот парень, что залез на пальму, признавался, что убийство банкира он совершил по заказу Крэенбюля. Потом «трубочист» указал пальцем на стол у закопченного окна, на котором высилась куча белых холщовых мешочков, тоже покрытых сажей. Другие мешочки валялись на полу по всей комнате.
— Кокаин, — сказал «трубочист», — обнаружен в твоем бунгало.
Крэенбюль сказал, что он невиновен. «Трубочист», почти невидимый из-за дыма, заметил, что он это знает, но его невиновность невозможно доказать, тот парень сознается в чем угодно, а если откажется от своих показаний, то станет на голову короче. Не везет Крэенбюлю, вечно не везет. Всю жизнь. «Трубочист» умолк, Крэенбюль понял, что выхода нет, и принял его предложение.
В конце марта Моисей Мелькер вернулся рейсом авиакомпании «Свиссэр» на четырехмоторном винтовом самолете. Летел он опять первым классом. Сидел у окна, дремал после обильного ужина и поглядывал в окно. Вдали виднелась Гренландия. Между айсбергами мелькало какое-то судно, казавшееся игрушечным. И вдруг Мелькер заметил, что рядом с ним в кресле с откинутой назад спинкой скорее лежал, чем сидел какой-то долговязый тощий субъект в костюме английского покроя, совершенно лысый, в очках с золотыми дужками, но без оправы и записывал что-то в блокнот справа налево.
— Ваше лицо бросилось мне в глаза, — сказал субъект. — В нем все так восхитительно несовместимо. Я просто очарован вашим лицом. На женщин вы наверняка производите колоссальное эротическое впечатление. Не поменяться ли нам лицами в моей клинике на улице делла Коллина в Асконе? У меня же лицо самое заурядное. Из-за него ни одной женщине не придет в голову сбиться с пути, как при виде вашего, господин Мелькер.
— Вы меня знаете? — изумился Мелькер.
— А как же! — осклабился субъект. — Ведь ваши доклады имели такой успех по всей Америке. Хотя ваш английский звучит весьма старомодно. Где же вы ему выучились?