Собрание сочинений в шести томах. Том 6
Шрифт:
Командир артиллерийского взвода — молоденький (лет двадцати) лейтенант Вульф Евсеевич Лайхтман — показывает нам свои позиции.
— У нашего взвода, — говорит он, — два дзота, в каждом пушка. Вот в этом — сорокапятимиллиметровка, снятая с миноносца, а во втором, вон там, левее, — противотанковая, на жестком лафете. Сюда эти орудия привезли рабочие Ижорского завода и моряки с кораблей, поднявшихся по Неве до села Рыбацкое. Мы вместе их и устанавливали в дзотах за день, за два до подхода немцев.
Народ у Лайхтмана такой, что каждый возрастом превосходит своего командира не менее чем раза в два. Бойцы окликают его: «Сынок», и он нисколько не обижается.
Дзоты —
Мы застали в дзоте старшего лейтенанта Горбунова, тяжелые орудия которого расположены далеко за передней линией. Вблизи от дзота — его наблюдательный пункт. Веселый человек этот даже чай ходит пить на КП здешней артпульроты: бойцы взвода отыскали в развалинах одного из домов большой самовар, чему Горбунов очень обрадовался.
— Вчера была изрядная баталия, — говорит он нам с неизменной для него радостной улыбкой. — Луна выйдет — покажу результаты. А сейчас поверьте на слово. Я не охотник и не рыболов, врать не буду. Да и ребята из роты не позволят. Вместе работали. Вон там есть лесок. На опушке стоит сарай, точнее стоял. Мы за ним вели наблюдение. То пешие к нему идут, то мотоциклисты подкатят, даже и броневички. Что-то вроде штаба. Из дивизиона нам подтвердили: да, говорят, есть такие данные, будто бы должен в этом квадрате быть штаб гитлеровской части, раз сама часть в нем обнаружена, в этом квадрате. Подготовили батарею к бою — у меня провод отсюда на огневые. Я — у стереотрубы, командую, корректирую. Дали огня. Слышу, мои снаряды у меня над головой — приятно так — дерут воздух. Один из них угодил в самую крышу — сарай в щепки. Другие — но мотоциклистам, броневикам, живой силе. Ни сарая, ни штаба, ни вообще шевеления сегодня уже в том месте нет. А до этого случая, дня два назад, мы своим огнем встретили наступающую у Красного Бора немецкую мотопехоту. Большая колонна шла на грузовиках. Получаем приказ сверху: остановить, рассеять. Причем немцев скрывал лесок, а корректировщика у нас там не было — пользуйся чужими данными. Пришлось бить по карте. Ударили фугасными. Как сообщили нам из штаба, одну машину разнесло прямым попаданием. С десяток их раскидало, покалечило разрывами. Остальные повернули обратно. — Пока мы слушали старшего лейтенанта Горбунова, вышла луна, и на окрестных равнинах стало светло, как может быть светло при лупе — загадочно, обманчиво, страшновато.
Мы смотрели сквозь рожки стереотрубы из амбразуры дзота туда, где враг, где немец. Сквозь эти увеличивающие стекла, вращай только справа налево и слева направо, виден весь сектор обстрела дзотовой пушки. Слева одна деревня, прямо, километрах в четырех, опушка леса, застроенная легкими дачными домиками, справа другая деревня. А перед самым дзотом, в каких-нибудь пятистах метрах от его амбразуры, словно островок, маленькая фабричонка, полускрытая деревьями. Это бывшая бумажная фабрика, до революции принадлежавшая какому-то немцу.
Люди, которые вот уже несколько дней живут в этом дзоте, пристально изучают всю панораму перед собой. Им уже известны каждый кустик, каждая ложбинка, каждый сарай. Па ту сторону реки постоянно — и днем и ночью — направлены бинокли и стереотрубы, и ни одно движение немцев не остается незамеченным.
Даже простым глазом мы видим на опушке леса, в стороне от дачных домиков, результат вчерашней работы пушек старшего лейтенанта Горбунова — груда обломков на месте штабного сарая.
А нот и работа артиллеристов нашего дзота: разбитая крыша цеха лежащей перед нами фабрички, раскиданный снарядами забор.
Артиллерия немцев, как только они здесь появились, повела непрерывный огонь по линии наших укреплений. Снаряды очень точно падали возле огневых точек. Было ясно, что где-то сидит корректировщик.
Командир взвода Лайхтман и командир орудия, возле которого мы находимся, Куракин несколько часов не отрывали глаз от биноклей, пядь за пядью прощупывая нею равнину. И вот ничтожные движения выдали врага. Наблюдательный пункт немцы устроили, оказывается, на фабрике, под гонтовой крышей ее цеха. К этому времени оттуда, но правее, начал постреливать пулемет.
Куракин приготовил орудие. Один за другим ударили четыре выстрела. Пулемет умолк, наблюдательный пункт взлетел на воздух, и сразу же стрельба немецкой артиллерии стала неточной: снаряды падают теперь куда попало.
Немцы приумолкли перед линией наших дзотов, не лезут на нее, стараются обойти стороной. Ленинградцы стойко держатся на этом близком к Ленинграду рубеже. Может быть, это и есть тот рубеж, дальше которого мы отступать не будем, о чем с такой убежденностью говорил нам бригадный комиссар Мельников?
11
На ночной дороге от Слуцка к Пушкину нам попался человек — он стоял на обочине и «голосовал» в надежде, что мы его прихватим и подвезем. Мы остановились. Человек оказался ленинградским писателем. Михалев его знает. Писатель идет из частей, он должен написать очерк для газеты. Мы полагали, что ночевать будем в Ленинграде, и уже держали путь туда. Но писатель сказал, что нет никакого смысла тащиться ночью в город, можно отлично переночевать и в Пушкине, в писательском Доме творчества. Там нам будут рады, там полно народу, поскольку в этом доме обосновался так называемый писательский взвод дивизии, в которую добровольно пошли ленинградские писатели и в составе которой они недавно сражались под Сольцами.
Ну что ж, решили мы, можно и пс тащиться в Ленинград.
В Пушкине, на одной из улиц близ дворцов, близ парков, стоит особняк, с воротами, с двором, с таинственной внутренней жизнью. Когда я работал на опытной станции и Повой Деревне, что влево от Детскосельского вокзала, от железной дороги Ленинград — Витебск, то иной раз хаживал мимо этого особняка в Александровский парк. В ту пору здесь жил Алексей Николаевич Толстой. Для нас, простых смертных, жизнь его была до крайности необычной. На рождество в окнах этого особняка жители Детского Села, или теперь Пушкина, с удивлением видели елку с горящими свечами: на Толстого нисколько не действовали установления, в соответствии с которыми рождественские елки отменялись, и отменялись в общем-то очень. правильно, потому что на эту затею срубали целые леса, миллионы и миллионы молодых деревьев. На крыльце особняка, встречая гостей, появлялся швейцар, именно такой, какими мы представляли себе швейцаров по литературе о жизни старого петербургского общества. Мелькали в доме горничные в белых передниках, вращались секретарши, помощники, еще кто-то. По виду все это было от старых, давних, минувших времен.
И в то же время хозяин особняка, человек с таким чуждым нам бытом, с такими барскими привычками, писал прекраснейшие книги. Сейчас, когда он жив, естественно, что на него набрасываются и его братья сочинители, никак, видимо, не желающие попять, а может быть, ослепленные блеском своих собственных личностей и в самом деле но понимающие, что он как художник выше их не на голову даже, а на десятки голов; и критики не упускают случая запустить зубы в икры этого великана литературы, и разные анекдотчики-смехачи, распускатели слухов.