Собрание сочинений в трех томах (Том 2, Повести)
Шрифт:
МЕЧТЫ
Проходили дни, неудержимые, яркие летние дни: солнечные, залитые жарой, полные движения и работы, и тихие, пасмурные, когда отдыхали руки, но осаждали заботы о намокшем сене, о созревающем урожае. А урожай уже стоял у ворот, могучий, веселый и грозный. Хватит ли рук убрать рожь, успеют ли за погоду ухватить яровые, не застигнет ли мороз картошку в поле?
Рук мало, лошадей мало, машин нет - ни жатки, ни веялки.
Но глаза страшат, а руки делают. Хоть и охал от дум по ночам Грунин отец, однако дела шли
А сено оставили на ребятишек. Уж не маленькие, грабли в руках держать умеют - уберут, насколько сил хватит!
И ребятишки убирали. Даже небольшие стожки сами складывали. Рано узнали они, как болят руки и плечи после тяжелых охапок, как от граблей больно вздуваются и лопаются пузыри на ладонях... И ссорились они на работе, и мирились, и пели, и радовались... А иногда и плакали от какой-нибудь беды. Напорет кто-нибудь ногу на вилы, или неустойчивый стог ветром опрокинет, или на пчелу наступит какой-нибудь человек - вот и беда!
А главное - крепко дружили. И ни ссоры, ни драки не вредили этой бесхитростной ребячьей дружбе.
Виктора проводили. Он уехал на девятый день - хотя отпустили его на четырнадцать. Мать плакала, не пускала его:
– Куда ты! Ведь начальники велели тебе отдохнуть - ну и отдохни!
– Я уж отдохнул, мама!
– отвечал Виктор.
– Отдохнул. Все! Не могу больше. Люди воюют, а я, здоровый бугай, буду дома сидеть?
Дед Мирон утешал тетку Анну:
– Чем скорей фашиста прикончат, тем скорее домой вернется!
– Вернется ли?
– плакала тетка Анна.
– Вернусь, мама, вернусь!
– отвечал Виктор.
– И чего ты плачешь? Что ж, по-твоему, мне за горном в кузне схорониться да сидеть, пока мои товарищи немца бьют?
– Да я не говорю! Кто ж это говорит - схорониться!
Виктор много не разговаривал. Собрал свою котомку, обнял мать, простился с колхозниками и пошел. В этот день он был не такой румяный, как всегда, и улыбки не было на пухлых губах. Уходя, он в последний раз оглянулся на свою мать. Она, обливаясь неудержимыми слезами, неподвижно глядела ему вслед. Он понимал: мать не может не плакать, когда сын уходит из дому, может быть, навсегда.
Ребятишки провожали Виктора до самого шоссе, до того места, где когда-то весной, в грязь и холод, сгружали картошку с машины. Всем было грустно.
– Вы там поскорее с немцем-то!
– говорил Женька.
– Разбивайте его дотла!
– Разобьем, конечно, - отвечал Виктор.
– Вы посмотрите, что делается, ребята! На Брянском фронте наши наступают. Слышали? Упорные наступательные бои! Отборные части немецкой армии разгромлены! Орел взят... Белгород взят... А вы говорите! Уж теперь погнали, так назад не пустим!
– Напиши нам письмо, - попросила Груня.
– Обязательно напиши!
– твердо сказал Ромашка.
–
По шоссе шла грузовая машина. Виктор поднял руку, машина остановилась. Он живо влез в кузов, помахал рукой:
– До будущего года!
И умчался.
Ребята стояли и глядели вслед до тех пор, пока не улеглась пыль на шоссе. А потом, примолкшие, пошли домой.
Раиса плакала. Груне тоже очень хотелось заплакать, в серых глазах ее так и бегали слезинки.
– Давайте, будто мы танкисты, - сказал тогда Женька, - и будто мы едем в танках на фронт! Р-р-р... Смирно!.. Внимание! Враг перед нами!
И все зашумели, будто танки. Палили по врагу из пушек, строчили из пулеметов. И не заметили, как снова смех и веселье вернулись к ним.
День за днем проходил август, красивый, богатый месяц. Кое-где на березах замелькала желтизна, будто солнечные брызги застряли в темной зелени. Уже подрывали понемногу молодую картошку на огородах, уже приносила мать к завтраку и к обеду пучки зеленого лука с грядки и выкладывала из фартука на стол только что собранные, еще мокрые от росы огурцы...
В полях, тихих и жарких, больше не пели жаворонки. Только ходил ветерок по яровым и озимым хлебам да солнце старательно пригревало и золотило колосья. Овес был еще зеленый, почти синий к корню, но кудрявые головки его уже посветлели и начали желтеть... А рожь стояла вся светлая, вся желтая и клонилась книзу и шуршала сухим жестким колосом...
На десятый день августа Груня сказала своей бригаде:
– Ребята! Сегодня сено - последочки. Уберем - и все! А завтра - в поле, снопы подтаскивать.
Сено пышным серо-зеленым лоскутом лежало на лужайке. Груня первая шла в ряду - подхватывала граблями легкие клоки и перебрасывала на другую сторону. За ней шла Стенька. За Стенькой - Раиса. А уж дальше начинался мальчишеский ряд. Ромашка шел последним и ворчал, что ему с граблями повернуться негде, что ему просто ходу не дают.
Зато, когда поворачивали обратно, первым оказывался Ромашка. И тут уже он, раскрасневшись, как клюква, из сил выбивался, чтобы обогнать ребят, и уходил от них вперед шагов на пять.
– Я вас попарю!
– бурчал он.
– Работать так работать!
Пока сохло поворошенное сено, ребята уселись и улеглись отдыхать в холодке, под большой старой березой, которая одиноко стояла на краю лужайки. Тянуло ветерком, чуть-чуть играли над головой мелкие березовые листья. Груня сидела, прислонившись к стволу, и глядела на светло-желтую дранковую крышу тетки Дарьиной избы, которая уже поднялась над палисадником.
Вот и строится Городище... Вот и не надо разбредаться в разные стороны. И новая изба с малиновыми наличниками не приснилась ей - нет, крепкий сруб из чистых округлых бревен венец за венцом растет на пепелище.