Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
— У тебя на столе — как куры ночевали! Бумаги — как у паршивого хозяина солома на току: ток большой, а наступить негде. Понимать надо: мы, можно сказать, пример должны показать. Ты у меня все это перестрой в корне… А занавески сегодня же купите. Поняли? — спрашивал он у двоих сразу.
И секретарь и тетка Анисья смотрели на председателя с наивным удивлением и не понимали, что же такое стряслось: жили-жили спокойно, а тут — на тебе! Вроде бы пыли не было, оказалась пыль, грязи не было, оказалась грязь. И председателя будто подменили.
В самом деле, Андрей Михайлович как-то весь встряхнулся, стал беспокойным, а временами и задумчивым.
Зинаида
Семь месяцев прошло с того дня, как Андрей ускакал от Зинаиды в степь, обозленный и обескураженный. Семь месяцев они ничего не говорили, кроме слов «здравствуй» и «прощай». Хоть он и заходил к Земляковым, дружил с Федором, но с Зинаидой сам не заговаривал. Разве только о самых обычных вещах. Зинаида боялась заходить в сельсовет даже по делам. Федор не вмешивался в их отношения, но, наблюдая со стороны, решил: расстроилась любовь. Андрей замкнулся, молчал, работал. И нельзя было узнать, что же он решил насчет Зинаиды. А она тихонько по ночам роняла на подушку скупые слезинки. Молодость уходила, и казалось, уже все прошло, без любви и ласки, без своей семьи. Вот и сегодня она увидела его, но уже веселого и радостного; пыталась еще раз посмотреть, а он уже сердитый и кого-то разносил. А так хочется увидеть Андрея близко, с глазу на глаз, без других людей.
В этот тихий морозный вечер первозимья, когда Федор ушел к Крючковым, а Миша — к Володе Кочетову, Зинаида не выдержала. Она покрылась праздничным платком, посмотрела на себя в зеркало, повернула лицо вполоборота и еще раз посмотрела, вскинув голову, и сказала: «А то ни черт!» И пошла к Андрею.
На двери его избы висел замок. Чуть постояв в нерешительности, Зинаида направилась в сельсовет.
Андрей сидел за столом. По обе стороны от него лежали две стопки книг. Он читал. Волосы он беспрестанно теребил пятерней, ворот гимнастерки был расстегнут. Таким и застала его Зинаида, всклокоченным, сосредоточенным. «Уже он стал не тот, что был утром», — подумала она, остановившись в дверях. А он поднял голову. В глазах его выразилось недоумение. Только недоумение — больше ничего. Так казалось Зинаиде. «Остыл, — думала она. — Остыл. Книги стали дороже меня». А Андрей встал и сказал тихо, спокойно:
— Пришла?
— Пришла, — ответила Зинаида еще тише.
— Ну вот… Садись.
Она села против него и совсем не знала, о чем говорить. На всякий случай спросила о том, о чем можно было и не спрашивать:
— Читаешь?
— Читаю, — ответил Андрей. — И многого не понимаю. Вот думаю кое-что у Вани выяснить.
— Ну как тебе — ребята?
— Выбились, — коротко ответил он. А после некоторого раздумья еще добавил: — В люди выбились.
— Твои ведь… ученики, — заметила Зинаида.
— «Ученики», — произнес Андрей с горькой усмешкой. — Учителя, а не ученики. Обогнали. В отстающих хожу. И вряд ли наверстаю… И ты вот тоже… — Он не договорил, осекся.
— Что — я?
— Переросла меня. Небось книг прочитала столько, сколько мне за всю жизнь теперь не прочитать. Не шибко я к этому радел.
«В глаза смеется, — подумала Зинаида, — хитрит»…
Андрей продолжал:
— А я чуть не запутался… Вот и не пара тебе, выходит. Если бы я, Зина, не был в партии, то, наверно, пропал бы к черту, как осенняя будылина на ветру. — Он вскинул на нее глаза, в них ни тени хитрости.
Видела Зинаида Андрея и сердитым, сжавшим челюсти до хруста, видела и пьяным — то угрюмым, то пьяно смеющимся, видела и самолюбивым, как тогда, в поле, готовым ударить ее плетью.
Может быть, он и ускакал тогда потому, что не ручался за себя. Но таким, простым и искренним, давно, давно не видела. И показалось ей, что за такого Андрея она и страдала, такого его и хотела, только такого: за него, за такого, она и билась, любя и поднимаясь все выше и выше. И он — вот он! Но… далекий и, главное, недоступный какой-то. В свое время он любил ее не рассуждая, страстно, а теперь — «Переросла… Не пара». Грустно стало Зинаиде. Она опустила голову.
Андрей долго смотрел на нее. Не видела Зинаида, как он ласково смотрел на дорогие ему черты, но чувствовала — смотрит! И боялась поднять лицо. А он встал, подошел к ней, взял осторожно ее голову в свои сильные руки, повернул к себе, вверх лицом. В глазах у нее застряли две слезинки. Она посмотрела ему в глаза и увидела того самого Андрея, которого хотела видеть, улыбающегося, нового и дорогого.
— Ну? Что? — спросил он.
— Так. Ничего… Отстань! — Она попыталась высвободить голову из его рук, но это было невозможно. Она сначала беспомощно опустила руки, но вдруг порывисто обвила его шею и прильнула щекой к его щеке.
— Андрей, — шептала она, — мой Андрей…
Потом они пошли вдвоем по селу. Андрей взял ее под руку. Шли тихо.
— Ночь-то какая! — восхищалась Зинаида.
— Хороша!
И опять молчали. И опять мысли вслух:
— А все-таки, Андрей, кого-то Ваня любит.
— Откуда ты знаешь?
— Заметила. Он даже разговора об этом избегает. Значит, что-то есть.
— Тебя, наверно, любит?
— Нет, не меня… Ревнуешь?
— Нет. Не ревную. Верю.
— Спасибо, Андрей.
Он остановился и поцеловал Зинаиду.
Долго они ходили, любуясь лунной ночью.
А ночь была удивительно хороша! Прозрачные синеватые тени от луны лежали перед каждой избой. Белые крыши играли блестками. Снег — как серебро, и звук — как серебро. Иней на ресницах — алмазинки. Серебряная лунная ночь накрыла чернозем. Казалось, он спал спокойно и беспробудно. Но это может казаться только тому, кто забывает о весне.
А весна обязательно будет.
Часть вторая
Больше двух месяцев прошло с тех пор, как Игнат Дыбин приехал к Сычеву. На люди выходил редко. Он выписал «Правду» и окружную газету. Много думал, сидя в одиночестве. Иной раз долго ходил по горенке из угла в угол, заложив руки за поясницу. Ежедневно помогал Семену Трофимычу Сычеву убирать скотину, подметать двор.
Когда он верхом медленно гарцевал по улице, стройный и крепко сложенный, то паховцы говорили просто: «Игнатка-бандит на жеребцу гарцует — проминку делает». Иногда вечером он заходил в избу-читальню, вежливо кланялся библиотекарше Зинаиде Ефимовне Земляковой, садился за стол, брал подшивки газет и подолгу что-то искал, сверяя, сличая. Уходя, он так же вежливо благодарил и снова кланялся. Никто не знал, какой жизнью живет Дыбин. Живет и молчит. Если случалось ему быть на сходке, то и там слушал и молчал. Постепенно его перестали замечать сельские жители, разве иной раз скажет кто-нибудь: «Игнатка-бандит на сходке был». Так и закрепилось за ним это клеймо-прозвище.