Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
Миша вернулся в сельсовет.
Сычев шел по улице медленно, но голову держал высоко, осанисто. Никто бы и не подумал, что на душе у него кошки скребут. «Как это я оторвался, — думал он. — Три дня прошло, как Федька булгахтером стал, а я и не знал. Так не годится. Надо Игнату Фомичу сказать: не сидеть нам дома, как в норе… Хуже от этого — и только… Федька — булгахтер! Ах ты, сволочь!» А голову держал высоко, шел прямо: политика!
Повстречался ему Виктор Шмотков.
— Виктору Ферапонтычу! — сняв шапку, первым поздоровался Сычев, чем польстил встречному. — Далеконько
— За табачком в лавку.
— Что-то давно я тебя не видал.
— Работа. Куды ж денешься. Некогда, — скороговоркой ответил Виктор и подал руку Сычеву.
Тот пожал ее и чуть потряс даже, выражая тем свое уважение. Затем Виктор, по обыкновению своему, сдвинул треух на сторону, обнажив конопляную кудель волос, и завел разговор.
— Та-ак… Март, значит, пришел, — констатировал он степенно, будто приход марта зависел целиком от него, Виктора Шмоткова.
— Март. По-старому нонче март начался. Память у тебя хорошая, — поддакнул Сычев.
— А иней был — как на рождество. Это оно к чему? — спросил Виктор.
— А вот подсчитаем. Теперича так: март, апрель, май, июнь, июль… Та-ак, июль… — Сычев что-то пошептал, прикидывая в уме. — Значит, как раз к аржаному севу дождь должон быть — моросей пойдет, как из сита.
— Точно?
— Аптека!
— Здорово! А как это ты угадываешь?
— А так: от того дня, как иней будет, берешь сто пятьдесят — сто пятьдесят пять ден — тут тебе и моросей. Ошибка на три — пять ден, не больше. — Сычев знал, что в селе нет такого человека, кто лучше его предугадывал бы погоду, но держал это в «секрете». Тут уж его авторитет непоколебим, казалось ему. А в те минуты встречи он так старался выразить уважение к Виктору, так старался, что даже выложил ему «секрет».
А Виктор неожиданно сказал:
— Надо у Михал Ефимыча спросить: как оно по науке-то. Он-то уж знает, чего к чему. Ни один человек того не знает, что он знает.
— И по науке так, — недовольно буркнул Сычев, но сразу же перешел на прежний тон: — И он так скажет. Примета. Тыщу лет примета. — Он снова, казалось, повеселел. — А должно быть, толковый малый агроном-то, Мишка-то?
— Михаил Ефимыч, — поправил Виктор. — Был Мишка, стал Михаил Ефимыч. У-у! Ку-уды та-ам! Чего ни спроси, все знает. Как листами рожь дышит — и то знает. И какие червяки есть на земле и под землей — знает. И эти, как их… Фу ты, черт! Забыл, как их… А! Микроги! И какие микроги в земле — знает! Уму непостижимо!
— А что это — микроги?
— Микроги?.. Дух такой в земле, живность тоже.
Виктор-то уже слышал лекцию Миши, но Сычев не имел ни малейшего понятия о микробах и поэтому спросил с сомнением:
— То есть как так: живность, а дух?
— А так: глазами их не видно. В меркоскоп — пожалуйста, с нашим удовольствием покажутся, а так — даже и в очках не видать. А раз не видно — дух, значит. Одним словом, мелочь. Мразь такая, что и уму непостижимо. А пользительная живность.
— Это чем же она пользу дает?
— Возются они в земле, возются, возются вот так. — Виктор перепутал десять пальцев в клубок и задвигал ими, изображая, как возятся микробы, и продолжал без останову, пулеметной очередью: — Возются, значит, и таскают корм к корням. А корни-то тот корм сосут. Вот какая там петрушка получается. Рожь, она, понимаешь, тоже ест. А раз ест, то ей кто да нибудь корм готовит. Вот и микроги! Уму непостижимо! Положа руку: как понял, так и тебе говорю. Лекцию читал Михаил Ефимыч. Може, я чего и недопонял, но точно: таскают корм, таскают, нечистая сила. Это точно. И главное дело, их ни хрена не видать. Только в меркоскоп. Наука!
— Наука, она, конешно… — неопределенно поддержал Сычев.
— Куды ж денешься. Наука, она… превышает все! — философствовал Виктор с большим удовольствием, забыв даже, что он идет за табаком и что ему очень хочется курить. — А Земляковы, они все с прочным котелком. — При этом он постучал себя по лбу.
— С котелком, — согласился Сычев. — Вот и Федор Ефимыч в булгахтеры вышел.
— У-у! Этот — мозговой! — подхватил Виктор, увлеченный беседой. — Сам лично видал, как он с бумагами. Вчера ходил, смотрел. Ну скажи, как у себя на ладони видит. — Виктор протянул ладонь, показывая ее Сычеву. Дескать, гляди, как Федор в бумагах разбирается. А ладонь была сухая, тощая, с твердыми шишковатыми мозолями. — Во! Берет бумагу — раз-раз ее на счетах! — и втупорож на ней пи-иснет на уголке и — в папку. И — в папку. Их там, папок! Тыща! — без зазрения совести преувеличивал Виктор, восхищаясь Федором. — А он знает, в какую полагается бумажку-то. Голова!
— Башка что надо! — подтвердил Сычев. — Жениться, слыхать, хочет? — Этот-то вопрос только и интересовал Сычева, затем-то он и остановился с Виктором, подходя издали и незаметно и выслушивая речи собеседника, удостоив его своим вниманием.
— Слыхать, — ответил Виктор не задумываясь. — И девка вроде есть на примете.
— Правда, что ли, болтают — приедет его… — Сычев секунду-другую подумал и назвал наобум имя: — Сима.
— Да не Сима, а Тося, чудак ты человек. Тося.
— Тося?
— Ага, Тося. Сам слыхал, лично, — с оттенком гордости уверял Виктор.
— А может, она ему жена уже? Может, она Землякова стала?
— Нет. Не Землякова.
— А как?
— Вот запамятовал. Ведь и шутили они над Федором как-то вечером… Как ее… Тося, Тося… Куды ж денешься — забыл… Дохторица она. А! Вспомнил! Жилина. Дохторица Жилина.
— Ну!
— Что я тебе, брехать буду? Сроду не брехал. О! Федор Ефимыч, он — башковитый. За него и дохторица пойдет. — Вдруг Виктор сделал шаг назад, поправил шапку, надвинув ее снова на лоб, и неожиданно сказал: — Про табак забыл — курить хочется как из ружья. Пойду. — И ушел от Сычева.
Тот несколько удивился такому неожиданному окончанию беседы. Но Виктор-то сразу осекся, как только вспомнил, что виновник самосуда стоит перед ним и что совсем зря он удостоил Сычева научной беседой. А Сычев посмотрел ему вслед и тихо сказал:
— Дурак ты набитый, Витька. Микрога. Дух вонючий! — И пошел домой.
Шел он и думал: «А берут они вес. Берут. Раз уж Витька так воспевает, то и по народу такое идет». Домой он пришел сердитый и мрачный.
— Лежишь? — зло спросил он у Дыбина.