Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
— Друг ты мой вечный! Умница моя, Семен Трофимыч! Жизнь мне не жалко за тебя.
— И мне тоже… не жалко. Ничего не жалко. Даже жеребца — понимаешь, жеребца! — не жалко. Все к черту распродам! Все!
Когда вошла Лукерья, Семен Трофимыч уже бил посуду. Он поднял над головой глиняный горшок на всю вытянутую руку и держал речь:
— Лукерья! Ничего нам не надо! К черту все! Хватит нам мучиться! В бедняки! В бедняки уйду! Р-раз!!! — И горшок, такая добрая обливная макитрочка, треснулся об пол.
Игнат стал
— Господи боже, — шептала Лукерья, — опять на него стих нашел. Хоть бы скорей пост приходил: отговел бы Семен, причастился — може, и свалился бы с него стих-то.
А Игнат шептал ей на ухо:
— Если бы меня тут не было, то он бы наворочал. Ой что тут было! Корову хотел резать.
— Батюшки! Уж не тронулся ли он? — И Лукерья тихо заплакала, наклонившись над черепками.
— Вы не волнуйтесь, Лукерья Петровна. Не волнуйтесь. Я его не оставлю ни на одну минуту, — успокаивал Игнат и ушел к Сычеву в горенку. — Ну? Отлегло, богатырь? — спросил он там.
— Чуть отлегло… Пойду во двор.
— Пойду-ка и я.
— Ну пойдем, друг, — пригласил Сычев.
— Пойдем.
— Пойдем помаленьку.
— Вот та-ак. Р-раз и — через порог!.. Р-раз и — через другой!
На морозе хмель выходит быстро. Через полчаса Семен Трофимыч уже волок охапку сена лошадям; с Игнатом вместе они вытащили коровам помои, посыпали их мукой. Все делали бодро и дружно, хотя и пошатываясь. Семен даже рассмеялся, когда лохматый кобель, ласкаясь и прыгая, запутался в цепи и, стреноженный, смешно плясал. И все-таки все было не то. Разве ж раньше Семен продержал бы скотину до девяти часов вечера неубранной и ненакормленной? Даже после того как ушел батрак, Матвей Сорокин, он не допускал такого. Теперь вот и Игнат помогает по хозяйству, не зря хлеб ест, а довели, что скотина простояла голодная несколько часов в такой мороз.
— Как это мы с тобой забыли скотину-то убрать? — спросил он у Игната. — Никогда так не бывало, а поди ж ты.
— Другой раз не забудем. Скотину надо лучше кормить — дороже дадут.
— Дороже дадут, — повторил с горечью Сычев и стал посреди двора, окинув его взором. — Да-а, дела пошли.
— Тсс! — остановил его Игнат. — Слышите?
На улице, в морозном воздухе, несколько человек проскрипели валенками по дороге, переговариваясь и смеясь.
Игнат и Семен услышали, как крикнул Миша Земляков:
— Зина! Держись!
— Ай! — воскликнула Зина. — Ты с ума сошел, Мишка. Снегу насыпал за шиворот. Ах ты!..
— На помощь! — прокричал Андрей. — Давай-ка, умоем его снежком.
Потом Миша смешно урчал, отфыркиваясь и, видимо, пытаясь вырваться.
— Пожалейте братишку, — спокойно сказал Федор. — Снежку ему за воротник сыпните с полпудика и — хватит.
Все они смеялись раскатисто и громко. Потом затихли и пошли к хате Земляковых.
И еще услышали Семен и Игнат, неподвижно стоя посреди двора и завернув треухи, чтобы было слышнее:
— А ты ей напиши: пусть приезжает после посевной. Кончила — надо сразу ехать. — Это говорил Андрей.
— Раньше июня не сможет.
— Июнь так июнь, — согласилась Зинаида. — Сразу две свадьбы и сыграем.
Слышно было, как затопотали на крыльце Земляковых, а потом все стихло.
Село засыпало крепким зимним сном. А во дворе Сычева все шептались.
— Кто же должен приехать к Федьке? — спросил Игнат.
— Жена его. Аль невеста, черт их разберет. Шлюха какая-нибудь.
— Эге! Вон оно что… Значит, две свадьбы… Так-так.
Они вошли в хату, обмели валенки, сели в горенке.
Подумав, Игнат спросил:
— Матвей Сорока подал в партию?
— Вчера приняли. Смехота! Я ж его знаю как облупленного.
— Значит, теперь их четверо?
— Четверо: Андрюха, Ванька, Федька и Матвей Сорока.
— А нас? — спросил Игнат, прищурившись и нацелив один глаз на Семена.
— Двое.
— Нет, не двое. Много. Народ с нами.
Семен Трофимыч промолчал. Он и не подтвердил, и не возразил. Трудно было понять, слышал ли он последние слова Игната. Полухмельной, он о чем-то напряженно думал — морщил лоб, чесал затылок. Неожиданно спросил без всякой связи:
— Ну, скажем, я продам все. А, хвать-мать, летом объявят колхозы. И скажут: «Разбазарил. Как класс — его».
— Умные люди подсчитали, Семен Трофимыч, что раньше тридцатого года не начнется. Надо же иметь какой-то запас хлеба, а тогда уж начинать. У нас с вами впереди больше половины двадцать восьмого года и весь двадцать девятый… Может быть, и тридцатый.
— Пожалуй, так. Помаленьку сбывать.
— Постепенно. Постепенно, полегонечку.
И опять без всякой связи Семен Трофимыч выпалил:
— Еще по стакану!
— Не буду. Не стоит. Еле от того очухался.
— Нет, стоит.
Сычев налил себе стакан, выпил залпом и ушел в переднюю комнату к Лукерье, пригорюнившейся у шестка. Там он долго возился, раздеваясь и укладываясь спать, о чем-то разговаривал с женой и наконец затих.
Спал он беспокойно: заспал хмель на час-другой, потом проснулся и так пролежал до вторых петухов.
Игнат тоже лег в постель, закрыл глаза и пытался уснуть. Но в ушах все звенел смех Земляковых и Андрея — старого врага. Только задремлет Игнат, как ему чудится тот же скрип валенок на улице и тот же веселый смех, казалось, беззаботный и бездумный. «Счастливые они, черти, — думал он. — Счастливые… две свадьбы… А я?.. „Все укатилось под вихрем бойким…“» Он повернулся вниз лицом, обхватил подушку обеими руками, закусив наволочку, да так и лежал.