Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
Стоило Федору произнести одно слово, как на пороге горенки показался Игнат Дыбин. Он сначала прислушивался из-за двери и ждал, соображая, как ему повести себя. «В доме два врага — Андрюха и Федька». И Дыбин стал самим собой. Он стоял на пороге и, улыбаясь, говорил:
— Ну вот тебе и на! Хозяин сидит, а гости стоят. Семен Трофимыч! Разве ж так можно?
Сычев опамятовался.
— Что ж, будьте гостями, — сказал он, обращаясь ко всем и благодарно взглянув на Игната.
Тот был в легком домотканом пиджаке нараспашку, будто только оделся
Начал Андрей Михайлович.
— Сколько хлеба? — спросил он у Сычева.
— Пудов на двадцать будет, — ответил тот.
— А чем будешь сеять?
— Сколько мне и надо-то! Десять пудов на семена, десять — на еду.
— Отлично, — спокойно сказал председатель. — Те двадцать пудов оставишь себе, а остальные…
— Какие такие «остальные»? — тревожно спросил Сычев. — У меня…
— А те самые, которые… — перебил его Матвей Степаныч. — Спокойненько, Семен Трофимыч. Раз политика, раз требуется, то — спокойненько, не волнуйтесь. — И Матвей Степаныч показал ладошкой, как надо сидеть «спокойненько».
Тем временем Андрей Михайлович достал из кармана извещение о твердом задании с подписью председателя сельсовета и двумя печатями, положил эту бумагу перед Сычевым и объявил главное:
— Вот: пятьдесят центнеров сдашь государству в счет твердого задания.
— Это сколько же будет на пуды? — уже притворялся Сычев.
— Триста пудов примерно, — ответил Андрей Михайлович.
— Примерно, значит. Ага, примерно. То есть мне надо продать скотину и купить вам хлеба? Так?
— Нет, не так, — заговорил наконец Федор. — В амбаре, в трех закромах найдешь, а в двух пока оставишь себе. — Он обратился к Матвею Степановичу: — По скольку пудов в каждом закроме будет?
— По сто двадцать пять — если под гребло сыпать. А если верхом, то — больше. Точно знаю. Три года прожил. Хорошие амбары. Хоро-ошие! Ей-право, на сто лет сделаны. Разве ж Семен Трофимыч плохие будет делать? Не позволит он того, — притворялся Матвей Степаныч, «играя» в политику. Он в упор задал вопрос Игнату: — Как думаешь, Игнат Фомич, будет по сто двадцать пять пудов в закроме?
— Не приходилось мерить, — спокойно ответил тот. — Но на Семена Трофимыча вы не налегайте сразу. Он подумает, взвесит все и… решит, как…
— Решать уже нечего, — прервал Андрей Михайлович. — Если твердое задание не будет выполнено, то — сто седьмая статья Уголовного кодекса, и возьмут бесспорно.
— Кто возьмет? Разрешите поинтересоваться? — спросил Дыбин.
— Мы, — ответил Федор. — «Разрешаем поинтересоваться». — С этими словами он пододвинул бумагу к Игнату.
Тот взял ее, прочитал и, передавая Сычеву, сказал:
— Не вы возьмете лично, Федор Ефимович, а государство. Но… только после суда. И только после того, если Семен Трофимович откажется выполнить. Так здесь написано. И даже статья указана. Все законно, Семен Трофимыч, — придется выполнять. Есть хлеб или нет — выполнять. Любое государство без хлеба погибнет. Хлеб нужен.
Сычев встал, не сводя глаз с Игната. Андрей Михайлович тоже недоумевал. Матвей Степаныч приподнял брови от удивления. Всем им показалось очень странным — Игнат Дыбин поддерживает тройку, поддерживает разорение Сычева. А Игнат снова обратился к Сычеву:
— Надо понять, Семен Трофимыч: незасеянную площадь оставлять никак нельзя. Вы сами любите говаривать: «Пустое поле — в доме горе». Тут и по чести и по необходимости надо выполнять.
Семен Трофимович застонал, покачнулся и повалился, схватившись за сердце. Лукерья Петровна, до сих пор молчавшая, ахнула и кинулась к мужу. Его подхватили Игнат, Андрей и Сорокин. Федор же не двинулся с места.
Когда Сычева подвели к кровати, Андрей и Игнат посмотрели друг другу в глаза близко-близко. С тех далеких лет, когда боролись мальчишками, они никогда не виделись так. Андрей обратил внимание на прорези лучей-морщин от глаз к вискам и на какой-то страдальческий глубокий взгляд Игната. Игнат же заметил у Андрея резкие вертикальные морщины на лбу и сосредоточенный, усталый взор. И только теперь Игнату стало ясно, насколько Андрей, бывший батрачонок его отца, вырос. У Андрея Михайловича промелькнуло: «А ведь он — человек». Игнат же подумал другое: «Если бы он перестал считать меня врагом! Может быть, все было бы по-другому». Но мысли эти были у них мимолетны и неустойчивы — минутная человеческая слабость.
Сычев тяжело дышал, сомкнув веки.
— И-их ты! Семен Трофимыч, Семен Трофимыч! — уже жалостливо взывал к нему Матвей Степаныч. — Да что они тебя, родили, эти триста пудов? Да отвези ты их, бога ради, будь они неладны. А?
— Хлеба… нету, — твердо сказал Сычев, не открывая глаз.
Федор подошел к нему с заготовленной распиской и химическим карандашом в руках.
— Тогда распишись, что задание получил.
— Хлеба… нету, — тем же тоном повторил Сычев.
— Расписываться не будешь? — спросил Андрей Михайлович.
— Хлеба… нету, — не поднимая век, еще раз сказал Сычев.
— Пиши: «От подписи отказался», — обратился Андрей Михайлович к Федору.
Тот написал. И все трое вышли.
А по селу поползло: «У Сычева отобрали хлеб „по твердому забранию“».
Кто и кому первый посоветовал спрятать семена, установить трудно, но кое-кто запрятал-таки зерно. Когда тройка Крючкова подходила к дому Виктора Шмоткова, то он, увидев их в окошко сеней, уже заравнивал в ларе лузгу, которой и засыпал четыре пуда зерна — единственное пропитание до нового урожая. Но оказалось, что Иван Федорович не лазил по ларям, а спросил только одно: