Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
— А ты — «сопротивляться»! — протянул Сычев, польщенный похвалой.
— Да, сопротивляться, — твердо ответил Дыбин. — Сопротивляться незаметно, но… упорно. В «Правде» не вычитал, а от умных людей… в общем, понял сам, своим умом… Слушайте, Семен Трофимыч. Как другу. Если все крепкие хозяева спустят со двора тягло, если сократят до возможного предела посевы, то большевики останутся без хлеба. Сорока Матвей и Витька Шмотков не прокормят Россию. Не пройдет года-другого, как снова запросят пощады: «Сейте, товарищи, обогащайтесь»… А у вас будут денежки-то целехонькие. И снова купите вы себе жеребца,
— Могила. У меня — могила, — успокоил Сычев мрачно. — Выходит, самим себя под корешок резать.
— Нет. Не так. Все перевести на деньги. А деньги прибрать. Ждать. С деньгами всегда выпрыгнуть можно. Ждать. Время и камень крошит. А как погонят в колхоз, то… — Игнат неожиданно осекся.
— То? — беспокойно и настойчиво спросил Сычев и вдруг крикнул неистово: — Ты мне душу не царапай!
— Тсс! Что вы? — зашептал Игнат, замахав рукой. — Разве ж так можно?! — А потом строго сказал, как начальник подчиненному: — Тихо. А говорите — «могила»… Действительно — могила.
И Сычев сразу обмяк.
— Ну ты ж понимаешь, Игнат Фомич: пополам разрываюсь. А ну-ка да не погонят в колхоз никого, а я сам — понимаешь, сам! — решу хозяйство.
— Обязательно всех в колхоз. Голову даю на отсечение: всех! Еще Ленин говорил об этом. Поймите, Семен Трофимыч: или — колхозы, и тогда большевики закрепились, или — единоличное хозяйство, и тогда большевикам каюк. Поняли? — Игнат уже не дожидался ответа от собеседника и закончил мысль предельно ясно: — Нищими надо идти в колхоз и — все р-раз-рушено! Все! Победа — без оружия.
— А ну-ка погоди, — строго заговорил в волнении Сычев и огромной пятерней сжал плечо Дыбину. — Погоди. Выходит, Расею нищей сделать? Кого же ты жалеешь? Расею, с-сукин ты сын?
Игнат не осерчал за такое не очень лестное обращение. Нет. Он улыбнулся Сычеву так тепло, что тот и не заметил наигранности. Улыбнулся Игнат, снял осторожно руку Сычева со своего плеча, сжал ее в своих ладонях и тихо воскликнул:
— Через нужду — к богатству! Вы ведь так и шли, Семен Трофимыч, — льстил Игнат. — Придется повторить все снова. Только тогда у вас не было денег, были только руки. Теперь же будут деньги, много денег, стоимость всего хозяйства.
Сычев сел. Опустил голову. Думал. Потом, что-то вспомнив, спросил:
— Погоди-ка! Ты не досказал. «А как погонят в колхоз, то…» Что это — «то»?
— Будет бунт! — зло выпалил Игнат так, что Сычев привстал от удивления. — И все взлетит к черту! Все! К черту!
— А потом? — нерешительно поинтересовался Сычев.
Игнат сразу переменил тон и заговорил снова спокойно и уверенно:
— Потом вернется возрожденная Россия. Быстро вырастет крепкий крестьянин, такой, как Семен Трофимович Сычев и многие другие. Они сомнут большевиков. Вот так сомнут, — он сжал кулаки, приблизил их друг к другу, а затем ожесточенно разжал, растер на ладонях и отбросил по сторонам. — Вот так: в порошок!
Долго после этого сидел Сычев, опустив голову и свесив ладони между коленями. Потом поднял голову и сказал угрюмо:
— Башка у тебя, Игнат Фомич, как у юриста. Ей-бо. Все правильно. И оружия никакого. Но только… страшновато. Случае чего, ГПУ заберет — хуже будет.
— Не заберет, — твердо и убедительно сказал Дыбин, — Того, кто будет поддерживать колхоз, кто сам пойдет в колхоз, не заберут.
— Ка-ак?
— Поддерживать коллективизацию, когда она нагрянет, когда беднота попрет в колхоз. Вы будете поддерживать активно. И если пустят вас в колхоз, войдете в него.
— Я? Поддерживать колхоз? Да ты что, спятил?
— Подумайте, — сказал Дыбин вместо ответа и медленно зашаркал по горенке.
Но Сычев скоро сообразил. Он даже улыбнулся в бороду и произнес:
— Ясно.
— Вот и добро. Умному человеку слово — полна голова дум, — завершил Дыбин эту довольно щепетильную беседу.
— Заели уж меня эти думы. Тяжко мне, — с надрывом сказал Сычев и неожиданно разоткровенничался: — Один я кругом, Игнат Фомич. Один, как есть один. Только и слово молвишь с женой, Лукерьей. — Он вдруг встал, открыл дверь в переднюю комнату и строго окликнул: — Лукерья! Лукерья! — Потом отошел от двери и теперь мягко и успокоенно закончил: — Не пришла еще.
— Не беспокойтесь, Семен Трофимыч. Я тоже прислушиваюсь. Придет — услышим. Так. Продолжайте.
— О чем?
— О чем начали: «Один я кругом, один, как есть один»… Это почти как стих.
— Конешно, стих. Иной раз находит на меня такой стих, что хоть в петлю. Стих и сейчас находит. Тоска вроде.
— Эх, Семен Трофимыч, Семен Трофимыч! Да разве ж я не понимаю, не вижу? Все понимаю, все вижу. Иногда так бывает: подошел бы к вам, обнял бы по-дружески. Но человек уж так устроен: скрывает свои чувства. В себе носит. А разве у меня-то не тоска?..
— Да ну? — удивился Сычев.
— Тоска тяжкая… Скажите: кто, кроме нас с вами, думает в Паховке о всей России?.. Только мы. И это очень тяжело. О крестьянской России! А мы пока… бессильны. Так-то вот…
Сычев шумно вздохнул. А Игнат сел за стол, оперся локтями, обхватив голову, и тихо декламировал:
Я никому здесь не знаком, А те, что помнили, давно забыли, И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.— Конешно, плохо, — подытожил стих Сычев. — Хозяйство-то ваше решили мы тогда.
Игнат закрыл лицо ладонями и замолчал.
Сычев встал, опустивши руки, глянул в пол и сказал:
— Водки бы нам сейчас…
— Давай, — поддержал Игнат, продолжая сидеть истуканом. — Давай!
Пили они полными стаканами. После третьего стакана обнялись и плакали. Но Дыбин хотя и всхлипывал, а слезы у него почему-то не текли. Он даже посмотрел из-за плеча товарища на гитару: не столкнул бы ее Сычев спьяну. Единственное имущество Игната — гитара. Жалко, если столкнет. Но он все-таки всхлипывал и восклицал: