Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939-1961

Слуцкий Борис Абрамович

ГОВОРИТ КОМИССАР ПОЛКА

Тебя поставили политруком Не для того, чтоб проводить парады, А для того, чтоб русским языком Ты объяснял своим солдатам правду. Ты эту правду вычитал из книг, Но эти книги правильные были, И ты толково разобрался в них И отличаешь ерунду от были. Высокой мерой человека мерьте — Ее солдаты выдержат вполне. Скажите им о жизни и о смерти, О Родине, о мире, о войне. Без дела голоса не повышайте — Солдаты все запомнят и учтут. Курить газеты? Можно. Разрешайте, Но только те, которые прочтут. Почаще брейтесь. Думайте про танки И помните, что политаппарат Не подымает рядовых в атаки, Но если врылись в землю и лежат — Вставайте, выбегайте из окопа, И ежели поверил вам народ — Так он пройдет за вами пол-Европы И дальше. если скажете, пойдет!

КОГДА МЫ ПРИШЛИ В ЕВРОПУ

1

Когда

мы пришли в Европу, Нам были чудны и странны Короткие расстоянья, Уютные малые страны. Державу проедешь за день! Пешком пройдешь за неделю! А мы привыкли к другому И всё глядели, глядели… Не полки, а кресла в вагонах, Не спали здесь, а сидели. А мы привыкли к другому И всё глядели, глядели… И вспомнить нам было странно Таежные гулкие реки, Похожие на океаны, И путь из варягов в греки. И как далеко-далёко От Львова до Владивостока, И мы входили в Европу, Как море в каналы вступает. И заливали окопы, А враг — бежит, отступает. И негде ему укрыться И некогда остановиться.

2

Русские имена у греков, Русские фамилии у болгар. В тени платанов, в тени орехов Нас охранял, нам помогал Общий для островов Курильских И для Эгейских островов Четко написанный на кириллице Дымно-багровый, цвета костров, Давний-давний, древний-древний, Православной олифой икон — Нашей общности старый закон. Скажем, шофер въезжает в Софию, Проехав тысячу заграниц. Сразу его обступает стихия: С вывесок, с газетных страниц, В возгласах любого прохожего, Стихия родного, очень похожего, Точнее, двоюродного языка. И даль уже не так далека, И хочется замешаться в толпу И каждому, словно личному другу, Даже буржую, даже попу, Долго и смачно трясти руку. Но справа и слева заводы гудят, Напоминая снова и снова Про русское слово «пролетариат», Про коммунизм (тоже русское слово). И классовой битвы крутые законы Становятся сразу намного ясней: Рабочего братства юные корни Крепче братства словесных корней.

3

О, если б они провидели, О, если бы знать могли, Властители и правители, Хозяева этой земли! Они бы роздали злато. Пожертвовали серебром И выписались из богатых — Сами ушли бы, добром. Но слышащие — не слышали, Но зрячие — не глядят, Покуда их не повышибли Из каменных их палат. И вот затухают классы, Как на ветру — свеча, И трубные радиогласы Гласят про смерть богача. И режут быков румынских Румынские кулаки, И талеров полные миски Закапывают у реки. А я гляжу, на Балканах, Как тащит сердитый народ За шиворот, словно пьяных, Кумиры былых господ. Сперва на них петлю набрасывают, Потом их влачат трактора, Потом их в канавы сбрасывают Под общие крики «Ура!». О, если б они провидели, О, если бы знать могли, Властители и правители, Князья, цари, короли! Они бы из статуй медных Наделали б медных котлов И каши сварили для бедных — Мол, ешьте без лишних слов. Но слышащие — не слышали, Но зрячие — не глядят, Покуда их не повышибли Из каменных их палат.

4

Над входом — Краткое объявление: «Народом Данное помещение Для всех буржуев Окрестных мест. Свобода, справедливость, месть!» Крутые яйца Буржуи жрали, Как на вокзале, В транзитном зале. В подвале тесно и — жара. Хрустит яичная кожура! Буржуи ждали Прихода судей, Решенья судеб И в нервном зуде Чесались, словно Им всем невмочь. И жрали ровно Два дня и ночь. Их партизаны Не обижали, Следили, чтобы Не убежали. Давали воду И сигареты И заставляли Читать газеты. А те в молчаньи Статьям внимали, Потом в отчаяньи Руки ломали. Все понимали Как полагается И снова жрали Крутые яйца. Потом из центра Пришла бумажка С политоценкой Этой промашки: «Буржуазию Города Плевны Немедля выпустить Из плена!» И, яйца на ходу свежуя, Рванулись по домам буржуи.

КРЫЛЬЯ

Солдатская гимнастерка зеленовата цветом. В пехоте она буреет, бурее корки на хлебе. Но если ее стирают зимою, весною и летом — После двухсотой стирки она бела, как лебедь. Не белые лебеди плещут Студеной метелью крыльев — Девчонки из роты связи Прогнали из замка графа. Они размещают вещи. Они все окна открыли. Они не потерпят грязи. Они метут из-под шкафа. Армейских наших девчонок В советских школах учили. Плевать им на графский титул. Знакомо им это слово. Они ненавидят графов. Они презирают графов, Не уважают графов, Кроме графа Толстого. Здесь все завоевано нами. За все заплачено кровью. Замки срываются с мясом. Дубовые дверцы настежь. Тяжелые, словно знамя, Одежды чудного покроя, Шурша старинным атласом, Надела Певцова Настя. Дамы в парадном зале, Мечите с портретов громы. Золушки с боем взяли Ваши дворцы и хоромы. — Если в корсетах ваших На вас мы не очень похожи, Это совсем не важно: Мы лучше вас и моложе! — Скидай барахло, девчонки! — На что мы глаза раскрыли! — И снова все в белых, В тонких, Раз двести стиранных крыльях, Замки на петельках шкафа, Темнеют на стенах графы. Девчонки лежат на койках. Шелков им не жаль нисколько.

ИЗ ПЛЕНА

По базару тачка ехала, Двухколесная и грязная. То ли с плачем, то со смехом ли Люди всякие и разные На нее смотрели пристально, Шеи с любопытством выставя, А потом крестились истово Или гневались неистово: Мальчики мал мала меньше В тачке той лежат притихшие. А толкает тачку женщина, Этих трех мужчин родившая. По кривой базарной улице Поступью проходит твердою. Не стыдится, не сутулится, А серьезная и гордая. Мы, фашизма победители, Десять стран освобождавшие, Эту бабу не обидели, Тачку мимо нас толкавшую. Мы поздравили с победою Эту женщину суровую И собрали ей как следует — Сухарями и целковыми.

РАННЕЕ УТРО

В углу харчевни спали три танкиста, Храпели рядом три веселых друга. Хозяева им постелили чисто. Сняв гимнастерки и раскинув руки, Во сне солдаты мирно улыбались. А на стене три тени колебались — Лампады. Выше — хмурые иконы Гадали про порядки и законы, Что нынче ночью въехали на танке В забытую румынскую деревню. А за окном выл ветер, и деревья Шумели, словно девки на гулянке. Кусать военных, видно, не решались Трусливые и вежливые мухи. Они то над хозяином кружились, То над седыми космами старухи, Готовившей яичницу приезжим И плакавшей, слезы не вытирая. А за окном рассвет тихонько брезжил, Но это не мешало ветеранам. Они глаза на сто замков закрыли — В гостях у тещи так они не спали! А тени, трепыхаясь, словно крылья, Их словно возносили, поднимали. Еще я двор харчевни той запомнил. Окрестный люд его давно заполнил: За сорок верст шли мужики. И бабы Румынские Шли с мужиками вместе, Чтобы взглянуть одним глазком хотя бы, Чтобы спросить насчет земли и мести. Заплатанные, нищие, босые, Голодные послы со всей округи Пришли просить о помощи Россию, Пришли пожать Стране Советов руки. А солнце шло по танковому следу И гусеницей тучи попирало, Как будто для свободы и победы Его сковали где-то за Уралом. С востока — так же, как обыкновенно, — Всходило солнце, медленно и верно.

ДОМА!

День возвращения в Москву Передо мной как наяву. Пять лет как здесь я не бывал, В пяти державах был, Всё этот день я добывал, Покуда не добыл. …Воспоминания томят, Надеждами парят. Но вот я вижу автомат — Обычный аппарат. Пятиалтынный сунул в щель, Снял трубку и крутнул, И дальний друг, немой досель, Заговорил, прильнул. Не отхожу от колеса, Где десять круглых дыр, Чтоб только слышать голоса, Чтобы за миром мир Передо мною представал, И говорил и пел, Чтоб вновь я деньги доставал И колесом скрипел. Не отхожу от колеса — Вези, вези меня В события и в чудеса… Нет, не забуду дня, Когда я дверцу отворил, И вещмешок швырнул, И к диску мертвому прильнул, И он — заговорил.

«Я не любил стола и лампы…»

Я не любил стола и лампы В квартире утлой, словно лодка, И тишины, бесшумной лапой Хватающей стихи за глотку. Москва меня не отвлекала — Мне даже нравилось, что гулки Ее кривые, как лекало, Изогнутые переулки. Мне нравилось, что слоем шума Ее покрыло, словно шубой, Многоголосым гамом ГУМа, Трамваев трескотнею грубой. Я привыкал довольно скоро К ушам, немного оглушенным, К повышенному тону спора И глоткам, словно бы луженым. Мне громкость нравилась и резкость — Не ломкость слышалась, а крепость За голосами молодыми, Охрипшими в табачном дыме. Гудков фабричных перегуды, Звонков вокзальных перезвоны, Громов июньских перегромы В начале летнего сезона — Все это надо слушать, слушать, Рассматривать, не уставая. И вот развешиваю уши, Глаза пошире раскрываю И, любопытный, словно в детстве, Спешу с горячей головою Наслушаться и наглядеться, Нарадоваться Москвою.