Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939-1961

Слуцкий Борис Абрамович

«Определю, едва взгляну…»

Определю, едва взгляну: Росли и выросли в войну. А если так, чего с них взять? Конечно, взять с них нечего. Средь грохота войны кузнечного Девичьих криков не слыхать. Былинки на стальном лугу Растут особенно, по-своему. Я рассказать еще могу, Как походя их топчут воины: За белой булки полкило, За то, что любит крепко, За просто так, за понесло Как половодьем щепку. Я в черные глаза смотрел И в серые, и в карие, А может, просто руки грел На этой жалкой гари я? Нет, я не грел холодных рук. Они

у меня горячие. Я в самом деле верный друг, И этого не прячу я. Вам, горьким — всем, горючим — всем, Вам, робким, кротким, тихим — всем Я друг надолго, насовсем.

«Как залпы оббивают небо…»

Как залпы оббивают небо, Так водка обжигает нёбо, А звезды сыплются из глаз, Как будто падают из тучи, А гром, гремучий и летучий, Звучит по-матерну меж нас. Ревет на пианоле полька. Идет четвертый день попойка. А почему четвертый день? За каждый трезвый год военный Мы сутки держим кубок пенный. Вот почему нам пить не лень. Мы пьем. А немцы — пусть заплатят. Пускай устроят и наладят Все, что разбито, снесено. Пусть взорванное строят снова. Четвертый день без останова За их труды мы пьем вино. Еще мы пьем за жен законных, Что ходят в юбочках суконных Старошинельного сукна. Их мы оденем и обуем И мировой пожар раздуем, Чтобы на горе всем буржуям Согрелась у огня жена. За нашу горькую победу Мы пьем с утра и до обеда И снова — до рассвета — пьем. Она ждала нас, как солдатка, Нам горько, но и ей не сладко. Ну, выпили? Ну — спать пойдем…

В ДЕРЕВНЕ

Очередь стоит у сельской почты — Длинная — без краю и межей. Это — бабы получают то, что За убитых следует мужей. Вот она взяла, что ей положено. Сунула за пазуху, пошла. Перед нею дымными порошами Стелется земля — белым-бела. Одинокая, словно труба На подворье, что дотла сгорело, Руки отвердели от труда, Голодуха изнурила тело. Что же ты, солдатская вдова, Мать солдата и сестра солдата, — Что ты шепчешь? Может быть, слова, Что ему шептала ты когда-то?

ПАРК И МУЗЕЙ ЦДСА

Из парка вытащена вся война В хранилища соседнего музея, И я сижу на солнышке, глазея На мирные, как в детстве, времена. Как в детстве — так и в парке — нет мужчин, А только бабы, женщины и дамы, Которые и ходят здесь годами, На что в музее множество причин. Их спутники, мужья и женихи, Фамилии тех спутников и лица Не могут быть записаны в стихи — Музей их раньше внес в свои таблицы. А столбики бесстрастных диаграмм Столбцов стиха — точнее и умнее. Ни горечи, ни гордости музея Я никогда стихом не передам.

«Дадите пальто без номера?..»

— Дадите пальто без номера? Где-то забыл, по-видимому. Или не взял, по-видимому, Давайте, пока не выдали. Давайте, покуда кто-нибудь Мой номер еще не нашел. Ищи потом его где-нибудь: Схватил, надел и ушел. — Какое ваше пальто? Это? Вот это? То? — Да нет! Все это — пижонство — Велюр! Коверкот! Шевиот! Мое пальто — полужесткое, Десятый годок живет! — А цвет какой? — Цвету медного. — Сукно, какое сукно? — Шинельное, полубессмертное, Такое сукно оно… — Не эта ли ваша шинель? Вот та, что висит на стене? — Да что вы на самом деле? Ведь я лейтенантом был. Солдатские эти шинели — Ни в жизнь! никогда! — не носил. Моя шинель офицерского Покроя. Сукна — венгерского, Кофейного цвета сукна. Такая шинель она! — Эх, с пьяным не житье! Хватайте ваше тряпье!

КОНСУЛЬТАНТ В ГОРОДСКОМ САДУ

Я, великого только чающий, Думал я ли, что так паду: На вопросы людей отвечающий Консультант в городском саду. У меня небольшой оклад, Стол квадратный, стул соломенный. Я какой-то тихий, сломанный, Странный, как в саду говорят. Каждый день с четырех часов, Если дождь не дождит над парком, Подвергаюсь всеобщим нападкам И кружусь в кругу голосов. Отвечаю. И не за то, А на то, по теории, практике, Вдоль отечества и по галактике Знаю то, что не знал никто. Отвечаю, но только не За себя. Но без отчаяния. Даже быть или нет войне — Отвечаю. Здесь не спросят по пустякам, Но нужны бытовые сведения. Каждый мой ответ, как стакан, До краев доходит всеведения. Может быть, Консультантом быть Хорошо и совсем необидно. Если в мире вопросов обилие, Это надо как-то избыть.

«Был печальный, а стал печатный…»

Был печальный, а стал печатный Стих. Я строчку к нему приписал. Я его от цензуры спасал. Был хороший, а стал отличный Стих. Я выбросил только слог. Большим жертвовать я не смог. НЕ — две буквы. Даже не слово. НЕ — я снял. И все готово. Зачеркнешь, а потом клянешь Всех создателей алфавита. А потом живешь деловито, Сыто, мыто, дуто живешь.

«Было стыдно. Есть мне не хотелось…»

Было стыдно. Есть мне не хотелось. Мне хотелось спать и умереть. Или взять резинку и стереть Все, что написалось и напелось. Вырвать этот лист, Скомкать, сжечь, на пепле потоптаться. Растереть ногою слизь. Не засчитываться, не считаться. Мне хотелось взять билет Долгий. Не на самолет. На поезд… И героем в двадцать лет Сызнова ворваться в повесть. Я ложился на диван, Вдавливался в пружины — Обещанья твердого режима Сам себе торжественно давал: Буду делать это, но не то, Буду то писать, не это, — А потом под ливень без пальто Выходил, как следует поэту. И старался сразу смыть, смыть, смыть Все, что может мучить и томить.

«Лакирую действительность…»

Лакирую действительность — Исправляю стихи. Перечесть — удивительно — И смирны и тихи. И не только покорны Всем законам страны — Соответствуют норме! Расписанью верны! Чтобы с черного хода Их пустили в печать, Мне за правдой охоту Поручили начать. Чтоб дорога прямая Привела их к рублю, Я им руки ломаю, Я им ноги рублю, Выдаю с головою, Лакирую и лгу… Все же кое-что скрою, Кое-что сберегу. Самых сильных и бравых Никому не отдам. Я еще без поправок Эту книгу издам!

«Те стихи, что я написал и забыл…»

Те стихи, что я написал и забыл И сжег перед тем, как забыть — Не хватило б резцов, недостало б зубил, Чтобы их сковырнуть или сбить. Те стихи, что по радио я прокричал И в газете опубликовал — Лучше я бы их, так сказать, промолчал, Я не сталь, а бумагу ковал. Ничего! Я покуда хожу и дышу. Я еще настоящее напишу.