Собрание сочинений. Т. 17.
Шрифт:
Пройдя несколько шагов по улице Сен-Пьер, доктор Шассень и его спутник свернули в маленькую улочку Ланжель.
— Мы пришли, — сказал доктор.
Пьер осмотрелся, но не увидел церкви. Кругом были только жалкие лачуги, целый квартал бедного предместья, загроможденный строениями. Наконец он заметил в тупике старый, полусгнивший забор, которым все еще был обнесен обширный четырехугольник между улицами Сен-Пьер, Ваньер, Ланжель и Садовой.
— Надо повернуть налево, — проговорил доктор и вошел в узкий проход, заваленный мусором. — Вот мы и пришли!
И взору их внезапно предстали развалины во всей своей неприглядности.
Мощный остов нефа и боковых приделов, трансепта и абсиды были еще целы: стены повсюду поднимались до самых сводов. Казалось, это самая настоящая церковь, по которой можно побродить в свое удовольствие, и все там на месте. Только подняв глаза, вы видели небо: недоставало крыши, храм
Медленно, в полном молчании, Пьер и доктор Шассень обошли здание внутри. Двенадцать часовен в боковых приделах представляли собой как бы отдельные комнатки, заваленные щебнем и мусором. Пол на амвоне был цементированный, очевидно, чтобы уберечь от сырости склеп; к сожалению, своды осели и образовалось углубление, которое вчерашняя гроза залила водой, превратив его в маленькое озерцо. Впрочем, эта часть трансепта и абсиды пострадала гораздо меньше. Ни один камень не был сдвинут с места; большие центральные розетки над трифориумом, казалось, только и ждали, чтобы в них вставили стекла, а толстые брусья, перекрещивающиеся над остовами стен, наводили на мысль, что чуть ли не завтра начнут настилать потолок. Но когда Пьер и доктор Шассень вышли, чтобы осмотреть фасад, им бросилась в глаза грустная картина, какую являли собой эти еще довольно свежие развалины. Снаружи здание выглядело значительно менее законченным, построен был только портик с тремя пролетами; за каких-нибудь пятнадцать лет разрушилась скульптура, колонки и орнамент, и разрушение это производило странное впечатление — как будто камень подточили слезы. Сердце сжималось при виде незавершенной постройки, превратившейся в руины. Не начав существовать, она уже разваливалась! Этот застывший навеки колосс порастал травою забвения!
Пьер и доктор Шассень снова вошли в неф, и там их опять охватила грусть при виде загубленного храма. Внутри обширного здания на земле валялись полусгнившие доски лесов, которые пришлось снять, чтобы они не обрушились на прохожих; в высокой траве лежали бревна, доски с гнездами для балок, обломки арок, пучки старых веревок, истлевших от сырости. Был тут и остов лебедки, похожий на виселицу. Ручки от лопат, сломанные тачки были разбросаны в беспорядке среди забытых здесь материалов и зеленоватых штабелей кирпича, замшелых, поросших вьюнком. Местами из-под крапивы выступали рельсы подъездной железной дороги, а в углу ржавела опрокинутая вагонетка. Среди этого кладбища всякого лома особенно тоскливо выглядел брошенный под навесом локомобиль. Пятнадцать лет стоял он там, остывший, недвижимый. Навес разрушался, сквозь дыры в крыше дождь поливал в непогоду выведенную из строя машину. Куски приводного ремня свисали с лебедки, опутывая ее гигантской паутиной. И все эти остатки металлических сооружений тоже разрушались, покрылись плесенью, желтые пятна которой превращали их в подобие древних орудий, источенных временем. Мертвый, застывший локомобиль с погасшею топкой был душой строительства, и она отлетела, так и не дождавшись, чтобы движимый милосердием ревнитель пробрался сюда сквозь шиповник и тернии и разбудил спящую красавицу церковь от тяжелого сна разрушения.
Наконец доктор Шассень заговорил:
— И подумать только, что каких-нибудь пятидесяти тысяч франков было бы достаточно, чтобы избежать такой катастрофы! Эта сумма позволила бы возвести крышу, здание было бы спасено, а там можно было бы и подождать… Но они хотели убить храм, как убили человека.
Жестом доктор указал вдаль, туда, где царили святые отцы Грота, которых он избегал называть по имени.
— А ведь они ежегодно получают девятьсот тысяч франков дохода! Но они предпочитают посылать подарки в Рим — надо же поддерживать могущественные связи…
Доктор Шассень невольно начал снова возмущаться врагами кюре Пейрамаля. Вся эта история вызывала в нем священный гнев против несправедливости. Стоя перед печальными развалинами, он вспомнил энтузиаста-кюре, который, целиком отдавшись постройке своей
— Я знаю, они торжествуют победу, теперь им никто больше не мешает. Этого-то они и хотели, они стремились стать хозяевами, захватить в свои руки власть и деньги… Страх перед конкуренцией побудил их устранить из Лурда даже религиозные ордена, пытавшиеся здесь обосноваться. К отцам Грота обращались иезуиты, доминиканцы, бенедиктинцы, капуцины, кармелиты, но святые отцы всегда ухитрялись им отказывать. Они мирятся лишь с женскими монастырями, им нужно стадо… Им принадлежит весь город, они содержат здесь лавки и торгуют богом оптом и в розницу!
Доктор Шассень медленно зашагал среди обломков нефа. Широким жестом он указал на царившее кругом запустение.
— Посмотрите на эту страшную картину… А там, на Розер и на собор, они затратили больше трех миллионов.
Внезапно, как и в холодной, темной комнате Бернадетты, Пьеру представился собор во всем своем торжествующем великолепии. Не здесь осуществлялась мечта кюре Пейрамаля, не здесь совершались требы и благословлялся коленопреклоненный народ под ликующие звуки органов. Пьер видел собор, сотрясаемый перезвоном колоколов, гудящий от восторженных кликов людей, дождавшихся чуда, собор, сверкающий огнями, увешанный хоругвями, лампадами, золотыми и серебряными сердцами, с причтом в золотых облачениях, святой чашей, подобной золотому светилу. Собор горел в лучах заходящего солнца, касаясь шпилем неба, и стены его содрогались от миллионов молитв. А эта церковь, которая умерла, не успев родиться, церковь, где приказом епископа запрещались богослужения, рассыпалась в прах, и ветер свободно гулял по ней. Ливни подтачивали понемногу камни, большие мухи жужжали в крапиве, разросшейся в нефе, и никто из верующих не приходил сюда; только жившие по соседству женщины переворачивали свое ветхое белье, сушившееся на траве. В мрачном молчании словно рыдал чей-то глухой голос, быть может, голос мраморных колонн, оплакивавших свою ненужную роскошь, скрытую под деревянными обшивками. Иногда по безлюдной абсиде пролетали, щебеча, птицы. Огромные крысы, укрывавшиеся под сваленными в кучу лесами, кусали друг друга, выскакивая из своих нор, и стремительно разбегались. Не было зрелища печальней и безнадежней, чем эти руины, возникшие по злой воле человека перед лицом их торжествующего соперника, сияющего золотом собора.
— Идем, — кратко сказал доктор Шассень.
Они вышли из церкви, прошли вдоль левого придела и оказались перед грубо сколоченной из досок дверью; спустившись по деревянной, наполовину сломанной лестнице с шатающимися ступеньками, они очутились в склепе.
Этот низкий зал, придавленный сводами, вточности воспроизводил расположение амвона. Приземистые, неотделанные колонны не были покрыты резьбой. Повсюду валялись материалы, дерево гнило на утрамбованной земле, огромный зал побелел от извести, как обычно бывает в недостроенных зданиях. Три окна, когда-то застекленные, но сейчас без единого стекла, заливали холодным светом скорбные голые стены.
И вот здесь, посредине зала, покоился прах кюре Пейрамаля. Ревностным друзьям аббата пришла в голову трогательная мысль похоронить его в склепе неоконченного храма. Мраморная гробница стояла на широком постаменте. Надписи золотыми буквами возвещали замысел подписавшихся на постройку памятника; то был глас правды и справедливости.
На фронтоне можно было прочесть: «Этот памятник воздвигнут в благословенную память великого служителя лурдской богоматери, на благочестивые оболы, присланные со всего мира». Справа — слова из послания папы Пия IX: «Ты отдал себя всецело строительству храма матери божьей». Слева — фраза из Евангелия: «Блаженны изгнанные за правду». Разве не выражали эти слова правдивую жалобу, законную надежду человека, погибшего в долгой борьбе за то, чтобы свято исполнить приказания святой девы, переданные через Бернадетту? И тут же находилась лурдская богоматерь — небольшая статуэтка ее была поставлена немного выше надгробной надписи, у голой стены, на которой висели в качестве украшения лишь венки из бисера. Перед могилой, как и перед Гротом, стояло в ряд пять-шесть скамеек для верующих, которым захотелось бы здесь посидеть.