Собрание сочинений. Т. 1

Черный Саша

«Пред каждым дураком душа пылает гневом…» ^*

Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью.

Кн. притч Соломоновых, гл. 15—17

Пред каждым дураком душа пылает гневом. Вот он — чудовище, владыка бытия! Проклятый граммофон с затасканным напевом, Безглазый судия… В любой квартире, развалясь беспечно, Он в сердце истины вбивает грубый кол — И вежливо в ответ мычишь: «Да-да, конечно…» А в горле вопль: «Осел!» В искусстве — прокурор, все смял он, кроме моды, В быту — надменный крот, обрел все «нет» и «да», И, словно саранча, зудит в садах природы Бессчетные года! Рак человечества, вовек неизлечимый,— Лишь он блажен в житейском кабаре. Стучится в дверь. Кипишь непримиримый,— И говоришь: «Entrez!» [29] <1922>

29

«Войдите!» (фр.).

ГОРЬКИЙ МЕД ^*

«Любовь должна быть счастливой…» ^*

Любовь

должна быть счастливой — Это право любви. Любовь должна быть красивой — Это мудрость любви. Где ты видел такую любовь? У господ писарей генерального штаба? На эстраде, — где бритый тенор, Прижимая к манишке перчатку, Взбивает сладкие сливки Из любви, соловья и луны? В лирических строчках поэтов, Где любовь рифмуется с кровью И почти всегда голодна?. . К ногам Прекрасной Любви Кладу этот жалкий венок из полыни, Которая сорвана мной в ее опустелых садах… <1911>

ТАК СЕБЕ ^*

Тридцать верст отшагав по квартире, От усталости плечи горбя, Бледный взрослый увидел себя Бесконечно затерянным в мире. Перебрал всех знакомых, вздохнул И поплелся, покорный, как мул. На углу покачался на месте И нырнул в темный ящик двора. Там жила та, с которою вместе Он не раз убивал вечера. Даже дружба меж ними была — Так знакомая близко жила. Он застал ее снова не в духе. Свесив ноги, брезгливо-скучна, И, крутя зубочисткою в ухе, В оттоманку вдавилась она. И белели сквозь дымку зефира Складки томно-ленивого жира. Мировые проблемы решая, Заскулил он, шагая, пред ней, А она потянулась, зевая, Так что бок обтянулся сильней — И, хребет выгибая дугой, По ковру застучала ногой. Сел. На плотные ноги сурово Покосился и гордо затих. Сколько раз он давал себе слово Не решать с ней проблем мировых! Отмахнул горьких дум вереницу И взглянул на ее поясницу. Засмотрелся с тупым любопытством, Поперхнулся и жадно вздохнул, Вдруг зарделся и с буйным бесстыдством Всю ее, как дикарь, оглянул. В сердце вгрызлись голодные волки, По спине заплясали иголки. Обернулась, зевая, сирена И невольно открыла зрачки: Любопытство и дерзость мгновенно Сплин и волю схватили в тиски, В сердце вгрызлись голодные щуки, И призывно раскинулись руки… ………………………………………………… Воротник поправляя измятый, Содрогаясь, печален и тих, В дверь, потупясь, шмыгнул воровато Разрешитель проблем мировых. На диване брезгливо-скучна, В потолок засмотрелась она. <1911>

АМУР И ПСИХЕЯ ^*

Пришла блондинка-девушка в военный лазарет, Спросила у привратника: «Где здесь Петров, корнет?» Взбежал солдат по лестнице, оправивши шинель: «Их благородье требует какая-то мамзель». Корнет уводит девушку в пустынный коридор, Не видя глаз, на грудь ее уставился в упор. Краснея, гладит девушка смешной его халат. Зловонье, гам и шарканье несется из палат. «Прошел ли скверный кашель твой? Гуляешь или нет? Я, видишь, принесла тебе малиновый шербет…» «Merci. Пустяк, покашляю недельки три еще». И больно щиплет девушку за нежное плечо. Невольно отодвинулась и, словно в первый раз, Глядит до боли ласково в зрачки красивых глаз. Корнет свистит и сердится. И скучно и смешно! По коридору шляются — и не совсем темно… Сказал блондинке-девушке, что ужинать пора, И проводил смущенную в молчанье до двора… В палате венерической бушует зычный смех, Корнет с шербетом носится и оделяет всех. Друзья по койкам хлопают корнета по плечу, Смеясь, грозят, что завтра же расскажут все врачу. Растут предположения, растет басистый вой, И гордо в подтверждение кивнул он головой… Идет блондинка-девушка вдоль лазаретных ив, Из глаз лучится преданность, и вера, и порыв. Несет блондинка-девушка в свой дом свой первый сон: В груди зарю желания, в ушах победный звон. <1910>

СТРАШНАЯ ИСТОРИЯ ^*

I

Окруженный кучей бланков, Пожилой конторщик Банков Мрачно курит и косится На соседний страшный стол. На занятиях вечерних Он вчера к девице Керних, Как всегда, пошел за справкой О варшавских накладных — И, склонясь к ее затылку, Неожиданно и пылко Под лихие завитушки Вдруг ее поцеловал. Комбинируя событья, Дева Керних с вялой прытью Кое-как облобызала Галстук, баки и усы. Не нашелся бедный Банков, Отошел к охапкам бланков И, куря, сводил балансы До ухода, как немой.

II

Ах, вчера не сладко было! Но сегодня, как могила, Мрачен Банков и косится На соседний страшный стол. Но спокойна дева Керних: На занятиях вечерних Под лихие завитушки Не ее ль он целовал? Подошла, как по наитью, И, муссируя событье, Села рядом и солидно Зашептала, не спеша: «Мой оклад полсотни в месяц, Ваш оклад полсотни в месяц,— На сто в месяц в Петербурге Можно очень мило жить. Наградные и прибавки Я считаю на булавки, На Народный Дом и пиво, На прислугу и табак». Улыбнулся мрачный Банков — На одном из старых бланков Быстро свел бюджет их общий И невесту ущипнул. Так Петр Банков с Кларой Керних На занятиях вечерних, Экономией прельстившись, Обручились в добрый час.

Ill

Проползло четыре года. Три у Банковых урода Родилось за это время Неизвестно для чего. Недоношенный четвертый Стал

добычею аборта, Так как муж прибавки новой К Рождеству не получил. Время шло. В углу гостиной Завелось уже пьянино И в большом недоуменье Мирно спало под ключом. На стенах висел сам Банков, Достоевский и испанка. Две искусственные пальмы Скучно сохли по углам. Сотни лиц различной масти Называли это счастьем… Сотни с завистью открытой Повторяли это вслух!

* * *

Это ново? Так же ново, Как фамилия Попова, Как холера и проказа, Как чума и плач детей. Для чего же повесть эту Рассказал ты снова свету? Оттого лишь, что на свете Нет страшнее ничего… <1911>

НАКОНЕЦ! ^*

В городской суматохе Встретились двое. Надоели обои, Неуклюжие споры с собою, И бесплодные вздохи О том, что случилось когда-то… В час заката, Весной, в зеленеющем сквере, Как безгрешные звери, Забыв осторожность, тоску и потери, Потянулись друг к другу легко, безотчетно и чисто. Не речисты Были их встречи и кротки. Целомудренно-чутко молчали, Не веря и веря находке, Смотрели друг другу в глаза, Друг на друга надели растоптанный старый венец И, не веря и веря, шептали: «Наконец!» Две недели тянулся роман. Конечно, они целовались. Конечно, он, как болван, Носил ей какие-то книги — Пудами. Конечно, прекрасные миги Казались годами, А старые скверные годы куда-то ушли. Потом Она укатила в деревню, в родительский дом, А он в переулке своем На лето остался. Странички первого письма Прочел он тридцать раз. В них были целые тома Нестройных жарких фраз… Что сладость лучшего вина, Когда оно не здесь? Но он глотал, пьянел до дна И отдавался весь. Низал в письме из разных мест Алмазы нежных слов И набросал в один присест Четырнадцать листков. Ее второе письмо было гораздо короче, И были в нем повторения, стиль и вода, Но он читал, с трудом вспоминал ее очи, И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!» Послал «ответ», в котором невольно и вольно Причесал свои настроенья и тонко подвил, Писал два часа и вздохнул легко и довольно, Когда он в ящик письмо опустил. На двух страничках третьего письма Чужая женщина описывала вяло: Жару, купанье, дождь, болезнь мама, И все это «на ты», как и сначала… В ее уме с досадой усомнясь, Но в смутной жажде их осенней встречи, Он отвечал ей глухо и томясь, Скрывая злость и истину калеча. Четвертое письмо не приходило долго. И наконец пришла «с приветом» carte postale [30] , Написанная лишь из чувства долга… Он не ответил. Кончено? Едва ль… Не любя, он осенью, волнуясь, В адресном столе томился много раз. Прибегал, невольно повинуясь Зову позабытых темно-серых глаз… Прибегал, чтоб снова суррогатом рая Напоить тупую скуку, стыд и боль, Горечь лета кое-как прощая И опять входя в былую роль. День, когда ему на бланке написали, Где она живет, был трудный, нудный день — Чистил зубы, ногти, а в душе кричали Любопытство, радость и глухой подъем… В семь он, задыхаясь, постучался в двери И вошел, шатаясь, не любя и злясь, А она стояла, прислонясь к портьере, И ждала, не веря, и звала, смеясь. Через пять минут безумно целовались, Снова засиял растоптанный венец, И глаза невольно закрывались, Прочитав в других немое: «Наконец!..» <1911>

30

Почтовая открытка (фр.).

ХЛЕБ ^*

(Роман)

Мечтают двое… Мерцает свечка. Трещат обои. Потухла печка. Молчат и ходят… Снег бьет в окошко, Часы выводят Свою дорожку. «Как жизнь прекрасна С тобой в союзе!» Рычит он страстно, Копаясь в блузе. «Прекрасней рая…» Она взглянула На стол без чая, На дырки стула. Ложатся двое… Танцуют зубы. Трещат обои И воют трубы. Вдруг в двери третий Ворвался с плясом — Принес в пакете Вино и мясо. «Вставайте, черти! У подворотни Нашел в конверте Четыре сотни!!» Ликуют трое. Жуют, смеются. Трещат обои, И тени вьются… Прощаясь, третий Так осторожно Шепнул ей: «Кэти! Теперь ведь можно?» Ушел. В смущенье Она метнулась, Скользнула в сени И не вернулась… Улегся сытый. Зевнул блаженно И, как убитый, Заснул мгновенно. <1910>

ОШИБКА ^*

Это было в провинции, в страшной глуши. Я имел для души Дантистку с телом белее известки и мела, А для тела — Модистку с удивительно нежной душой. Десять лет пролетело. Теперь я большой… Так мне горько и стыдно И жестоко обидно: Ах, зачем прозевал я в дантистке Прекрасное тело, А в модистке Удивительно нежную душу! Так всегда: Десять лет надо скучно прожить, Чтоб понять иногда, Что водой можно жажду свою утолить, А прекрасные розы для носа. О, я продал бы книги свои и жилет (Весною они не нужны) И под свежим дыханьем весны Купил бы билет И поехал в провинцию, в страшную глушь… Но, увы! Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь! Не спеши — У дантистки твоей, У модистки твоей Нет ни тела уже, ни души». <1910>