Собрание сочинений. Т. 1

Черный Саша

ПРЯНИК ^*

Как-то, сидя у ворот, Я жевал пшеничный хлеб, А крестьянский мальчик Глеб, Не дыша, смотрел мне в рот. Вдруг он буркнул, глядя в бок: «Дай-кась толичко и мне!» Я отрезал на бревне Основательный кусок. Превосходный аппетит! Вмиг крестьянский мальчик Глеб, Как акула, съел свой хлеб И опять мне в рот глядит. «Вкусно?» Мальчик просиял: «Быдто пряник! Дай ищо!» Я ответил: «Хорошо», Робко сжался и завял… Пряник?.. Этот белый хлеб Из пшеницы мужика — Нынче за два пятака Твой отецмне продал, Глеб. <1911>

ПЕСНЯ ^*

Багровое солнце косо Зажигало откосы, стволы и небесные дали, Девки шли с сенокоса И грабли грозно вздымали. Красный кумач и красные лица! Одна ударяла в ведро, А

вся вереница Выла звериную песню. Если б бить, нажимая педали, Слоновым бивнем По струнам рояля, Простоявшего сутки под ливнем,— Зазвучала б такая же песня! О чем они пели — не знаю, Но к их горячему лаю, Но к их махровому визгу До боли вдруг захотелось пристать. Нельзя! Засмеют! Красный кумач и красные лица, Красный закат. Гремит, ликуя, ведро, Звуки, как красная кровь… О, как остро, Непонятною завистью ранена, Наслаждалась душа,— Душа горожанина, У которой так широки берега наслажденья От «Золота Рейна» До звериного гиканья девок… <1911> Кривцово

В КАРЦЕРЕ ^*

За сверхформенно отросшие волосья Третий день валяюсь здесь во тьме. В теле зуд. Прическа, как колосья. Пыль во рту и вялый гнев в уме. Неуютно в черном помещенье… Доски жестки и скамья узка, А шинель скользит, как привиденье,— Только дразнит сонные бока. Отобрали ремешок мой брючный И табак (ложись и умирай!),— Чтобы я в минуты мути скучной Не курил и не стремился в рай. Запою ль вполголоса, лютея, Щелкнет в дверце крошечный квадрат И, светясь, покажется, как фея, Тыкволицый каменный солдат. «Арестованному петь не дозволятца», Ротный, друг мой, Бурлюков-мурло! За тебя, осинового братца, Мало ль писем я писал в село?.. Оторвал зубами клок краюхи И жую противный кислый ком. По лицу ползут, скучая, мухи, Отогнал — и двинул в дверь носком. «Черт, Бурлюк! Гнусит „не дозволятца!“, Ишь, завел, псковской гиппопотам»… Замолчал. А в караульной святцы Стал доить ефрейтор по складам. Спать? От сна распухло переносье… Мураши в коленях и в спине… О, зачем я не носил волосьев По казенной форменной длине! Время стало. В ноздри бьет опойкой… Воздух сперт, как в чреве у кита! Крыса точит дерево под койкой. Для чего я обращен в скота? Во дворе березки и прохлада. В горле ходит жесткое бревно… «Эй, Бурлюк! Веди скорее… Надо!» Эту хитрость я постиг давно. Скрип задвижки. Контрабасный ропот: «Не успел прийтить, опять веди!» Лязг ружья. Слоноподобный топот И сочувственно-угрюмое: «Иди!» <1911>

НОВАЯ ИГРА ^*

Чахлый классный надзиратель Репетирует ребят: Бабкин, черт, стоишь, как дятел! Грудь вперед, живот назад… Смирно! Смирррна!! Не сморкайся, Индюки, ослиный фарш! Ряды вздвой! Не на-кло-няйся. Бег на месте. Бегом… аррш!! Спасский, пояса не щупай! Кто на правом фланге ржет? За-пи-шу! В строю, как трупы, — Морду выше, гррудь вперред! Ать-два, ать-два, ать-два… Лише! Заморился… Ать-два, ать! Сундуков — коленки выше, Бабкин — задом не вилять! Не пыхтеть, дыши ровнее, Опускайся на носки, Локти к телу, прямо шеи… Не сбивайся там с доски! Ать-два, ать… Набей мозоли! Что?! Устал? Не приставай… Молодчаги! Грянем, что ли… Запевала, запевай: «Три деревни, два села, Восемь девок — один я, Куды де-эвки, туды я!» <1910>

ПРАЗДНИК ^*

(«Гиацинты ярки, гиацинты пряны…»)

Гиацинты ярки, гиацинты пряны. В ласковой лампаде нежный изумруд. Тишина. Бокалы, рюмки и стаканы Стерегут бутылки и гирлянды блюд. Бледный поросенок, словно труп ребенка, Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту. Жареный гусак уткнулся в поросенка Парою обрубков и грозит посту. Крашеные яйца, смазанные лаком, И на них узором — буквы X и В. Царственный индюк румян и томно-лаком, Розовый редис купается в траве. Бабы и сыры навалены возами, В водочных графинах спит шальной угар, Окорок исходит жирными слезами, Радостный портвейн играет, как пожар… Снова кавалеры, наливая водку, Будут целовать чужих супруг взасос И, глотая яйца, пасху и селедку, Вежливо мычать и осаждать поднос. Будут выбирать неспешно и любовно Чем бы понежней набить пустой живот, Сочно хохотать и с масок полнокровных Отирать батистом добродушный пот. Локоны и фраки, плеши и проборы Будут наклоняться, мокнуть и блестеть, Наливать мадеру, раздвигать приборы, Тихо шелестеть и чинно соловеть. После разберут, играя селезенкой, Выставки, награды, жизнь и красоту… Бледный поросенок, словно труп ребенка, Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту. <1910>

РУССКОЕ ^*

«Руси есть веселие пити».

Не умеют пить в России! Спиртом что-то разбудив, Тянут сиплые витии Патетический мотив О наследственности шведа, О

началах естества, О бездарности соседа И о целях Божества. Пальцы тискают селедку… Водка капает с усов, И сосед соседям кротко Отпускает «подлецов». (Те дают ему по морде, Так как лиц у пьяных нет.) И летят в одном аккорде Люди, рюмки и обед. Благородные лакеи (Помесь фрака с мужиком) Молча гнут хребты и шеи, Издеваясь шепотком… Под столом гудят рыданья, Кто-то пьет чужой ликер. Примиренные лобзанья, Брудершафты, спор и вздор… Анекдоты, словоблудье, Злая грязь циничных слов… Кто-то плачет о безлюдье, Кто-то врет: «Люблю жидов!» Откровенность гнойным бредом Густо хлещет из души… Людоеды ль за обедом Или просто апаши? Где хмельная мощь момента? В головах угарный шиш, Сутенера от доцента В этот миг не отличишь! Не умеют пить в России!.. Под прибой пустых минут, Как взлохмаченные Вии, Одиночки— молча пьют. Усмехаясь, вызывают Все легенды прошлых лет И, глумясь, их растлевают, Словно тешась словом: «Нет!» В перехваченную глотку, Содрогаясь и давясь, Льют безрадостную водку И надежды топчут в грязь. Сатанеют равнодушно, Разговаривают с псом, А в душе пестро и скучно Черти ходят колесом. Цель одна: скорей напиться… Чтоб смотреть угрюмо в пол, И, качаясь, колотиться Головой о мокрый стол. Не умеют пить в России! Ну а как же надо пить? Ах, взлохмаченные Вии… Так же точно, — как любить! <1911>

В ДЕТСКОЙ ^*

— Сережа! Я прочел в папашином труде, Что плавает земля в воде, Как клецка в миске супа… Так в древности учил Фалес Милетский… — И глупо!— Уверенно в ответ раздался голос детский. — Ученостью своей, Павлушка, не диви, Не смыслит твой Фалес, как видно, ни бельмеса, Мой дядя говорил, — а он умней Фалеса, Что плавает земля… 7000 лет в крови! <1908>

БОРЬБА ^*

Сползаются тучи. Все острее мечта о заре… А они повторяют: «Чем хуже, тем лучше» — И идут… в кабаре. <1911>

АНЕМОНЫ ^*

Сорвавши белые перчатки И корчась в гуще жития, Упорно правлю опечатки В безумной книге бытия. Увы, их с каждой мыслью больше Их так же трудно сосчитать, Как блох в конце июля в Польше — Поймал одну, а рядом пять… Но всех больней одна кусает: Весь смрадный мусор низких сил Себя вовеки не узнает, Ни здесь, ни в прочном сне могил! Всю жизнь насилуя природу И запятнав неправдой мир, Они, тучнея год от году, Как боги, кончат злой свой пир… И, как лесные анемоны, С невинным вздохом отойдут… Вот мысль страшней лица Горгоны! Вот вечной мести вечный спрут! <1911>

БЕССМЕННЫЙ ^*

Мой грозный шаг звенит в веках, Мое копье всегда готово, В моих железных кулаках Спит сила в холоде суровом. Я с каждым годом все расту На океанах и на суше, Железным льдом сковал мечту И мощью тела проклял души. Не раз под ратный барабан Я шел на окрик воеводин Громить соседей-христиан И воевать за Гроб Господень… Мне все равно — Нерон иль Кир, И кто враги — свои иль мавры… Я исшагал весь божий мир И, сея ужас, бил в литавры. Сильнее правды и идей — Мое копье — всему развязка. Стою бессменный средь людей, А Вечный Мир далек, как сказка. Мой грозный шаг звенит в веках… В лицо земли вонзил я шпоры! В моих железных кулаках Все духи ящика Пандоры. <1910>

НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ ^*

Адам молчал, сурово, зло и гордо, Спеша из рая, бледный, как стена. Передник кожаный зажав в руке нетвердой, По-детски плакала дрожащая жена… За ними шло волнующейся лентой Бесчисленное пестрое зверье: Резвились юные, не чувствуя момента, И нехотя плелось угрюмое старье. Дородный бык мычал в недоуменье: «Ярмо… Труд в поте морды… О, Эдем! Я яблок ведь не ел от сотворенья, И глупых фруктов я вообще не ем…» Толстяк баран дрожал, тихонько блея: «Пойдет мой род на жертвы и в очаг! А мы щипали мох на триста верст от змея И сладкой кротостью дышал наш каждый шаг…» Ржал вольный конь, страшась неволи вьючной, Тоскливо мекала смиренная коза, Рыдали раки горько и беззвучно, И зайцы терли лапами глаза. Но громче всех в тоске визжала кошка: «За что должна я в муках чад рожать?!» А крот вздыхал: «Ты маленькая сошка, Твое ли дело, друг мой, рассуждать…» Лишь обезьяны весело кричали,— Почти все яблоки пожрав уже в раю,— Бродяги верили, что будут без печали Они их рвать — теперь в ином краю. И хищники отчасти были рады: Трава в раю была не по зубам! Пусть впереди облавы и засады, Но кровь и мясо, кровь и мясо там!.. Адам молчал, сурово, зло и гордо, По-детски плакала дрожащая жена. Зверье тревожно подымало морды. Лил серый дождь, и даль была черна… <1910>