Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

Слуцкий Борис Абрамович

ХОРОШАЯ СМЕРТЬ

И при виде василька и под взглядом василиска говорил, что жизнь — легка, радовался, веселился, улыбался и пылал. Все — с улыбочкой живою. Потерять лицо желал только вместе с головою. И, пойдя ему навстречу, в середине бодрой речи, как жужжанье комара, прервалась его пора, время, что своим считал… Пять секунд он гаснул, глохнул, воздух пальцами хватал — рухнул. Даже и не охнул.

«Как жалко он умирал! Как ужасно…»

Как жалко он умирал! Как ужасно. Как трогательно умирал. Как опасно для веры в людей, в их гордость и мощь. Как

жалобно всех он просил помочь. А что было делать? Что можно сделать — все было сделано. И он это знал. Прося тем не менее куда-то сбегать, он знал: ни к чему — и что он: умирал. А мы ему лучших таблеток для снов, а мы ему — лучших пилюль от боли, соломинок, можно сказать, целый сноп, да что там сноп — обширное поле ему протягивали. Он цеплялся. Его вытягивали из нескольких бездн, а он благодарствовал, он умилялся, вертелся волчком, как мелкий бес. А я по старой привычке школьной, не отходя и сбившись с ног, в любой ситуации, даже невольной, старался полезный черпнуть урок. — Не так! С таблетками ли, без таблеток, но только не так, не так, не эдак.

НАЦИОНАЛЬНАЯ ОСОБЕННОСТЬ

Я даже не набрался, когда домой вернулся: такая наша раса — и минусы и плюсы. Я даже не набрался, когда домой добрался, хотя совсем собрался: такая наша раса. Пока все пили, пили, я думал, думал, думал. Я думал: или-или. Опять загнали в угол. Вот я из части убыл. Вот я до дому прибыл. Опять загнали в угол: с меня какая прибыль? Какой-то хмырь ледащий сказал о дне грядущем, что путь мой настоящий — в эстраде быть ведущим или в торговле — завом, или в аптеке — замом. Да, в угол был я загнан, но не погиб, не запил. И вот, за века четверть в борьбе, в гоньбе, в аврале, меня не взяли черти, как бы они ни брали. Я уцелел Я одолел. Я — к старости — повеселел.

«Долголетье исправит…»

Долголетье исправит все долги лихолетья. И Ахматову славят, кто стегал ее плетью. Все случится и выйдет, если небо поможет. Долгожитель увидит то, что житель не сможет. Не для двадцатилетних, не для юных и вздорных этот мир, а для древних, для эпохоупорных, для здоровье блюдущих, некурящих, непьющих, только в ногу идущих, только в урны плюющих.

ХВАЛА ГУЛЛИВЕРУ

Чем хорош Гулливер? Очевидным, общепонятным поворотом судьбы? Тем, что дал он всемирный пример? Нет, не этим движением, поступательным или попятным, замечателен Гулливер. Он скорее хорош тем, что, ветром судьбины гонимый, погибая, спасаясь, погибнув и спасшись опять, гнул свое! Что ему там ни ржали гуингнмы, как его бы ни путала лилипутская рать. Снизу вверх — на гиганта, сверху вниз — на пигмея глядя, был человеком всегда Гулливер, и от счастья мужая, и от страха немея, предпочел навсегда человеческий только размер. Мы попробовали микрокосмы и макрокосмы, но куда предпочтительней — опыт гласит и расчет — золотого подсолнечника желтые космы, что под желтыми космами золотого же солнца растет.

ФИЛОСОФИЯ И ЖИЗНЬ

Старики много думают: о жизни, смерти, болезни, — великие философы, как правило, старики. Между тем естественнее и полезней просто стать у реки. Все то, что в книгах или религии и в жизненном опыте вы ни нашли, уже сформулировали великие и малые реки нашей земли. Соотношенье воды и суши мышленью мощный дает толчок. А в книгах это сказано суше, а иногда и просто — молчок. Береговушек тихие взрывы под неосторожной ногой, вялые лодки, быстрые рыбы или купальщицы промельк нагой — все это трогательней и священней мыслей упорных, священных книг и очень годится для обобщений, но хорошо даже без них.

«Екатерининский солдат…»

Екатерининский солдат, он, словно рубль елизаветинский, до блеска он надраен, так, что на ходу звенит и светится. Звенит суворовским штыком, блестит ружьем своим старинным и медью пуговиц. Таков солдат времен Екатерины. Екатерининский солдат, не спрашивая у грядущего, идет, куда ему велят, в затылке впереди идущего. И укрощая варшавян, освобождает он миланца, и прет вперед, толков и рьян, согнувшись под нагрузкой ранца. Мила мне выправка его, пудовая обидна выкладка. Не пожелаю ничего другого, только б видеть вылазку его сквозь Альпы! Прямо вниз! Его прыжок французу на голову! Его, прекрасного и храброго! Примстись, суворовец! Приснись!

ТЕХНАРИ

Звякнул электрон об электрон. Хромосомы трутся друг об дружку. А ученый ест свою ватрушку, это чувствуя своим нутром. Выведен какой-то новый сорт человека, слышащего лязги звезд о звезды, чующего тряску атомов на дне реторт. А глядишь: пьет, курит и поет то же: водку, песню, сигарету, слыша популярного поэта, тотчас заявляет: — Во дает! Это — пена, а волна в том, что, вникнувши во все подробности, понимает мир он и без робости, если надо, прет против рожна.

«Человек состоит из способности и потребности…»

Человек состоит из способности и потребности, из привычек, обязанностей, идей, чувства голода, чувства ревности — вот таков примерный состав людей. Соотношенье свершенья с желаньем позволяет достичь вершин. Мы, конечно, то, что мы желаем, но также и то, что мы свершим.

«Самоутверждайся, человек!..»

Самоутверждайся, человек! Сможешь — напиши «Шильонский замок». Нет — приди в Шильонский замок и на стенах знаменитых самых всех имен и дат поверх напиши свой титул, год и век! Байрон, и Гюго, и Шелли выскребли свое! Посмели. Смей и ты! Пусть взглянет с высоты сквозь столетний мрак будущего твой потомок и заявит: вот подонок, что он стены портил; вот дурак. Байрон, Шелли и Гюго гоготали здесь ио-го-го: личное, свое, неповторимое,— вечное партача и старинное, имена на камне проскребли и до нас сквозь целый век дошли. Самоутверждайся, друг и брат! Я, признаться, очень рад видеть на стене второго века надпись следующего века. Личность утверждалась и тогда: римляне, вандалы, готы, турки. Не такая уж беда порча штукатурки. Все против тебя: пространство, время, моралисты, маляры. Как тебе из нашенской поры просочиться в будущее время? Осмотрись, как Байрон, и пиши, в камне выбит, а не в шелке вышит. К счастью, по соседству ни души — все на разных стенах пишут!