Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость
Шрифт:
— Чего же дожидаться, — смеясь, воскликнул Матье, — стоит вам захотеть, и у вас будет такой же. Оба вы созданы для того, чтобы произвести на свет роскошного ребенка.
— Нет, нет, никогда ни в чем нельзя быть уверенным… И потом, вы ведь знаете, до тридцати лет Клер не хочет обзаводиться детьми. Подождем еще годков пяток, поживем в свое удовольствие… Когда Клер исполнится тридцать, тогда посмотрим.
Однако г-жа Анжелен совсем растаяла. Она разглядывала младенца с видом женщины, которая не может устоять перед соблазнившей ее новой безделушкой, а возможно, в глубине ее существа внезапно пробудился материнский инстинкт. Сердце у нее было не злое, напротив: под внешней оболочкой беспечной кокетки проглядывала истинная доброта.
— О Робер, — тихо
Муж сначала возмутился, а потом принялся высмеивать жену.
— Значит, меня тебе уже мало? Ты ведь знаешь, что все девять месяцев беременности и еще пятнадцать месяцев, пока ты будешь кормить ребенка, мы даже и поцеловаться не сможем. Два года без ласки… Не так ли, мой друг, ведь благоразумный муж, заботящийся о здоровье жены и ребенка, не прикасается к ней все это время.
Матье тоже рассмеялся.
— Ну, вы преувеличили. Но кое-что верно. Конечно, воздержание не повредит.
— Воздержание! Слышишь, Клер. Словечко-то какое противное! Значит, ты этого хочешь?.. А если я не выдержу и отправлюсь к другой?
Молодые женщины вспыхнули, но и они тоже посмеялись этой пошлой шутке, затрагивавшей, впрочем, весьма деликатный вопрос. Неужели нельзя подождать, сохраняя верность и тем убедительно доказывая свою любовь? Идти к другим, но это же чудовищно! Даже тошно становится…
— Пусть себе говорит, — заключила наконец г-жа Анжелен. — Он так меня любит, что даже позабыл, существуют ли на свете другие женщины.
И все же ревность и тревога вонзили в нее свое жало. И, внимательно разглядывая Марианну, она не решилась заговорить о том, что ее тревожило прежде всего, — подурнеет ли она во время беременности, не оттолкнет ли мужа навсегда, потеряв после родов всю свою прелесть. Конечно, эта свежая, веселая женщина, сидевшая в залитой солнцем белоснежной постели с прелестным ребенком у груди, — зрелище восхитительное. Но ведь встречаются мужчины, которые терпеть этого не могут. Подспудные мысли вырвались наружу, и она бросила как бы вскользь:
— К тому же я могла бы не кормить ребенка сама. Можно взять кормилицу.
— Само собой разумеется, — подхватил муж. — Никогда я не позволил бы тебе кормить, — это было бы глупо!
Но он тут же спохватился, что допустил бестактность, и попросил у Марианны прощения, а в свое оправдание пояснил, что теперь ни одна мать не хочет брать на себя такую обузу, если средства позволяют нанять кормилицу.
— О, будь у меня рента в сто тысяч франков, я все равно бы сама кормила моих детей, хотя бы их была целая дюжина, — сказала Марианна со своей обычной спокойной улыбкой. — К тому же я наверняка заболела бы, если бы дорогой мой крошка не освобождал меня от избытка молока: значит, это и для моего здоровья он сейчас старается. Потом я бы считала, что не довела до конца своего дела, чувствовала бы себя ответственной за любую его болезнь! Да, да, я считала бы себя преступной матерью, матерью, которая не печется о здоровье своего ребенка!
Она обратила на сына взор своих прекрасных нежных глаз и с любовью смотрела, как жадно он сосет; она считала счастьем даже боль, которую он ей порой причинял, восхищалась, что он так жадно, как она говорила, пьет. Любуясь младенцем, она мечтательно продолжала:
— Мой ребенок — у чужой груди! О, ни за что! Ни за что на свете! Я бы умерла от ревности, я его сотворила и хочу сама закончить свое творение! В противном случае это был бы не мой ребенок. Речь идет не только о его физическом здоровье; я имею в виду все его существо, его ум, душу — все это он должен получать только от меня, от меня одной. Если бы впоследствии он вырос глупым или злым, я бы непременно подумала, что это та, другая, — кормилица отравила его своим молоком… Дорогой, любимый мой сыночек! Когда он сосет с такой жадностью, я чувствую, будто вся переливаюсь в него, и это несказанное блаженство!
Она подняла глаза на стоявшего в изножье кровати Матье, который растроганно ею любовался. Улыбнувшись мужу, она весело добавила:
—
— Ах, до чего же моя жена права! — вскричал Матье, обернувшись к Анжеленам. — Если бы все матери могли ее услышать, возможно, они и возродили бы во Франции обычай самим кормить своих детей! Пусть только поймут, что в этом — сама красота. Разве это не самая разящая и не самая возвышенная из всех красот?
Анжелены любезно посмеивались. Но чувствовалось, что этих закоснелых в своем эгоизме любовников, признающих лишь страсть, слова Матье не убедили. Маленькое происшествие, проявление неизбежной человеческой слабости, окончательно их отвратило: когда Жерве кончил сосать, Марианна заметила, что он замарал свои пеленки. Ее это только еще больше развеселило, и она, не стесняясь гостей, попросила мужа дать ей губку, подмыла, вытерла ребенка и перепеленала его во все чистое. В ясных солнечных лучах эта операция, это розовое человеческое тельце доставили ей огромную радость. Но те, кому ребенок не принадлежит, возможно, смотрят на такие вещи совсем иными глазами. Анжелены поднялись и стали прощаться.
— Итак, через девять месяцев? — пошутил Матье.
— Допустим, через восемнадцать, — ответил г-н Анжелен, — учитывая время на размышление.
Как раз в эту минуту под окнами раздался неистовый шум и пронзительные крики маленьких дикарей, резвившихся на свободе. Амбруаз нечаянно зашвырнул на дерево мяч. Блез и Дени старались сшибить его оттуда камнями, а Роза подпрыгивала и с криками тянулась к мячу, словно надеялась его достать. Анжелены удивились и встревожились.
— Бог ты мой, — пробормотала Клер, — что же с вами станется, когда их будет дюжина?
— Дом показался бы нам мертвым, если б не крики детей, — с улыбкой ответила Марианна. — До свиданья, дорогая, я приду к вам, как только начну выходить.
Март и апрель выдались великолепные, и Марианна оправилась очень быстро. Маленький домик, стоявший на отлете, затерянный в зелени лесов, не переставал излучать радость. Каждое воскресенье, когда Матье не ездил в контору, становилось как бы двойным праздником. В будние дни он уезжал рано утром, возвращался только к семи часам, вечно торопился, был завален работой. Но если утомительные поездки в город ничуть не портили его прекрасного настроения, зато он все чаще и чаще начинал задумываться о будущем. До тех пор их стесненные материальные обстоятельства не особенно его тревожили. Он не был честолюбив, но жаждал богатства; он знал, что жена, как и он сам, почитает за высшее благо здоровую жизнь на лоне природы, в мире и любви. Но, даже не помышляя о высоком положении или о богатстве с даруемыми им удовольствиями, он все чаще начинал задавать себе вопрос, как прожить, пусть и скромно, когда семья увеличивается с каждым годом. Если появятся еще дети, что тогда делать, откуда взять необходимые средства, — ведь с каждым новорожденным заботы отца о материальном положении семьи растут. Если не отказываешь себе в удовольствии производить на свет потомство, потрудись подумать и о средствах, чтобы было чем наполнить жадно открывающиеся голодные ротики. Создавай новые источники благосостояния, иначе ты станешь повинным в преступном легкомыслии. Не может честный человек производить потомство, как кукушка, не может бросать свой выводок на волю случая, спихнуть все на чужие плечи. Подобные размышления возникали все чаще, так как с рождением Жерве возросли материальные трудности, и, несмотря на чудеса экономии, Марианне никак не удавалось дотянуть до конца месяца. Приходилось обсуждать самые малейшие затраты, экономить даже на сливочном масле для ребятишек, водить их в стареньких рубашонках, заношенных чуть не до дыр. В довершение всего дети росли, и соответственно увеличивались расходы. Трех старших отдали в жанвильскую школу, что стоило сравнительно дешево. Но ведь в будущем году предстояло определить их в лицей, а откуда взять деньги? Все эти серьезные вопросы и растущие с каждым днем заботы несколько омрачали дивную весну, с долгожданным приходом которой уже зацвела обширная жанвильская равнина.