Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки
Шрифт:
Он сделал Савельеву рассечение суженного клапана легочной артерии, введя туда инструмент через переднюю стенку правого желудочка сердца. Инструмент, хотя и вслепую, лишь под контролем ощупывания через стенку сосуда, был введен правильно. Это сразу же подтвердилось на операции: вялая до той поры артерия наполнилась и стала пульсировать. Кровотечения сильного не было: и разрез в сердечной мышце, и швы на него — все проведено идеально. Иван Иванович вместе с ассистентами радовался удачно сделанной операции, а ночью
Что явилось причиной его гибели? Плохой уход в послеоперационной? Но там дежурили лучшие сестры и врачи! Иван Иванович сам несколько раз заглядывал к больному. Вскрытие подтвердило, что операция сделана безукоризненно. Значит, и тут придраться не к чему.
Думая о смерти Савельева, Иван Иванович чувствовал, что ему было бы даже легче, если бы вскрытие обнаружило какую-то его оплошность. Могло ведь открыться кровотечение в полость плевры, могло сместиться сердце от плохо отсосанного воздуха, попавшего в грудную полость во время операции. Получилось же так: все в порядке, а больной умер.
Много еще не изученного в области сердечных заболеваний, и хотя Иван Иванович не сожалел о своем выборе, но нагрузка оказалась такой, что иногда он чувствовал себя совершенно измотанным. Вчера вечером умерла женщина после операции по поводу «панцирного сердца». Что там неладно получилось, установит вскрытие. А на днях умер семилетний мальчик… При расширении устья легочной артерии разрез был сделан не в месте сужения клапана, а чуть-чуть правее, в стенке самого сосуда, и ребенок погиб от бурного кровотечения.
Это не ошибка хирурга, а недостаток в методе операции, могущий послужить серьезным поводом для расследования нагрянувшей комиссии. Но и сама по себе смерть больного — тяжелая душевная травма для врача. Недаром сообщалось в одной из международных статистик, что жизнь хирургов в среднем короче жизни летчиков: все у них на нервах.
Но как же быть, если, например, больные-сердечники не могут ждать? Некоторые требуют операции, угрожая даже самоубийством в случае отказа, так как жизнь превращается в сплошную пытку. А дети, страдающие пороками сердца, гибнут обычно на пороге пятнадцати лет. Можно ли отстраниться и не пытаться помочь? Уж если хирургу суждено расплачиваться собственной жизнью за смерть своих пациентов, зато он знает, что такое чувство материнства: ведь каждый спасенный им больной как будто заново родится на свет.
— Ну, теперь будут тянуть за душу! — сказал Иван Иванович Решетову, проходя вместе с ним по коридору клиники. — Сегодня Зябликов заседает в академии, завтра Ланского куда-нибудь вызовут!
— Ничего не поделаешь.
Решетов сердито покашлял: значит, очень расстроен. Несмотря на войну и большое личное горе, он, сухой и жилистый, стойко сопротивлялся натиску времени. Только прибавилось морщин за последние десять лет. Встретившись
— Что с вами творится? Нечего с ума сходить прежде времени. Тем более сегодня такая операция ответственная! Я специально для вас и для Наташи взял льготный день: с утра буду вам ассистировать, а потом займусь оформлением докторской диссертации.
Наташа была назначена на операцию во время утреннего обхода в субботу, и сейчас Иван Иванович шел, чтобы еще раз проверить ее состояние.
— Ну, как мы здесь? — спросил он в женской палате Софью Шефер, направляясь к Наташиной койке.
Софья сердито нахмурилась.
— Поволновалась Наташа: муж приехать не смог. Надо же такое: упал в шахте… Нет, нет, не в шахту, а возле какого-то шахтового двора и получил растяжение в суставе! Взамен прислал товарища.
Письмо от Коробова с согласием на операцию получено на днях. Кто же приехал? Вернее, прилетел…
Что-то очень знакомое почудилось Ивану Ивановичу в густоволосом затылке и угловатых плечах человека, стоявшего в белом халате-распашонке возле койки Наташи.
Вот он резко обернулся на звук шагов, исподлобья взглянул на хирурга.
— Платон Артемович!
— Здравствуйте! — сказал тот по-прежнему звучным баритоном.
С тех пор как они расстались, Платон мало изменился — только показался Ивану Ивановичу еще плотнее и коренастее.
Две сильные ладони встретились в крепком рукопожатии.
— Ну как? — обращаясь одновременно и к Платону и к Наташе, спросил Иван Иванович.
— Писал… Мо… — с усилием сказала Наташа. — Плохо. Нету! Гава боли…
Глаза ее лихорадочно блестели, разговаривая, она прижимала к груди руку с растопыренными, непослушными пальцами, как будто хотела помочь себе лучше выразить то, что ее волновало.
Логунов слушал и болезненно морщился: очень изменилась Наташа к худшему после того, как уехала с прииска!
«Вдруг окажется раковая опухоль?» — думал Логунов, искоса наблюдая за Аржановым, который, взяв больную за руку, внимательно слушал пульс.
До сих пор не может Платон равнодушно относиться к Аржанову: стоит всю жизнь перед ним, словно мощная плотина на пути потока. Бьется вода, бурлит, а ничего не поделать — обходит сторонкой.
Не получилась личная жизнь у Логунова. Сделал попытку после войны, но жена, прожив с ним шесть лет, не одарив его ни сыном, ни дочкой, ушла к другу детства. Исчезла, не оставив следа, точно облако пронеслось по небу.
— Пла-чит. Скоро… Надо скоро! — с мучительным усилием сказала Наташа.
Иван Иванович кивнул понимающе.
— Что она? — тихонько спросил Платон подошедшую Софью Шефер.
Он очень обрадовался встрече с нею, но не успел поговорить по душам: им сразу завладела встревоженная Наташа.