Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы
Шрифт:
— Я иногда готов со злости кулаки в ход пустить, воскликнул Капейка. — Правда, и сам понимаешь, что этим способом многого не добьешься, только в милицию за хулиганство попадешь.
— Все мы нетерпеливо мечтаем о настоящем, могучем, прекрасном человеке, о человеке коммунистического общества, — продолжал Жубур. — Но ведь не надо забывать, что он уже есть, существует и делает свое исполинское дело. Он — хозяин жизни! А мы иногда в порыве раздражения и злости на какую-нибудь мерзость, вот как это случается с Эвальдом, можем и забыть об этом. Я говорю так не для успокоения, а для того, чтобы ты всегда помнил об этом, чувствовал себя уверенным в борьбе. Вспомни нашего Андрея. Он ли не умел видеть врага, но у него в то же время была удивительная способность замечать все новое, видеть в настоящем ростки будущего, короче говоря, неизбежность победы коммунизма. Да и как же иначе! Что нам показала война? Это ведь не просто одно государство воевало с другим, это была война прошлого, отжившего, с будущим. А кто победил — ты и сам знаешь. Посмотри вокруг, как самоотверженно работают люди на стройках и на полях, в городе и в деревне. У них уже понятие «мое» вытесняется понятием «наше». Нет, Эвальд, нельзя сомневаться в человеке только потому, что осталась еще на свете кучка полуразложившихся трупов.
— Лучше бы ее вовсе не было, — сказал Прамниек. — Падаль, даже если она занимает мало места, может далеко вокруг испортить воздух.
— Это хорошо, Прамниек, что ты чуешь, где гниет, — улыбнулся Жубур. — Так легче найти и убрать эту падаль. А теперь показывай, что у тебя в папке.
— Кое-какие работы бродячего живописца, как совершенно правильно предположил товарищ Капейка. Первая часть цикла «Фашистская оккупация».
В комнату вошла Мара. Прамниек разложил на столе большие листы ватмана. Все замолчали при первом взгляде на рисунки. Дегенеративные физиономии убийц и садистов… Виселицы, полные трупов рвы, шествие заключенных к саласпилским каменоломням… Затравленный собаками старик и ребенок, которому гестаповец рассек голову… Тюремные камеры и бесконечное шествие обреченных на смерть к румбульским соснам…
— И все это правда, — прошептала Мара.
— Так это и было в действительности, — медленно сказал Капейка. — Все нарисовано правильно, и я могу это засвидетельствовать.
— Когда ты закончишь весь цикл? — спросил Жубур.
— К весне, наверно. До того времени опубликую лишь несколько рисунков.
— Жаль, что так нескоро. Все должны это увидеть, запомнить навсегда. А то многие уже начинают кое-что забывать, думать, будто фашизм — дело прошлое.
— Мне хотелось показать это в десять раз резче, сильнее. Здесь еще бледно получилось. Но ваше одобрение меня обрадовало. Начинаю верить, что все-таки удалось.
Мара накрыла стол и позвала всех ужинать. За чаем Капейка объявил, что хочет посоветоваться с Жубуром, как лучше сделать: окончить техникум, в котором он когда-то учился, или поступить в вечернюю общеобразовательную школу?
Жубур посоветовал выбрать техникум: его можно окончить за два года, а там видно будет.
Гости просидели долго — вечер незаметно пролетел в оживленных разговорах.
Глава четвертая
В конце мая Марта Пургайлис вернулась в родные места. После капитуляции гитлеровской армии она достала из тайника свои документы: партийный билет, паспорт, служебное удостоверение и простилась с добросердечными хозяевами, которые укрывали ее больше восьми месяцев, не сетуя на большой риск.
До Риги Марта добралась на армейской машине и там первым долгом навела справки о своем приемном сыне. Она нашла его в одном из детских домов Наркомата просвещения. Заведовала им все та же Буцениеце, на попечении которой Марта оставила Петерита в 1943 году. Шестилетний мальчуган, сильно вытянувшийся и окрепший, уже учился читать и мог написать свое имя. Марта попросила разрешения оставить его здесь еще на некоторое время, пока она не устроится на работу.
Центральный Комитет направил Марту парторгом в ее родную волость. Ее предупредили, что волость — одна из самых трудных во всем уезде, и посоветовали немедля взяться за работу. Марта уехала в тот же день. С мешком за плечами, в мужских сапогах, в беленьком платочке, шла она от станции по знакомым местам, замечая внимательным взглядом все перемены, которые произошли здесь за четыре года. И много она увидела этих перемен. Некоторые дома близ дороги были сожжены; от красивого здания Народного дома остались одни развалины; железобетонный мост взорван, и на его месте, видимо совсем недавно, выстроили новый, деревянный.
Крестьяне еще не разделались с весенними работами. То здесь, то там можно было увидеть сеятеля, который медленно шел вдоль борозды и разбрасывал семена. Когда вдали завиднелись крыши усадьбы Вилдес, Марта уловила знакомые звуки, потревожившие в ее памяти какие-то дорогие воспоминания. Работал трактор. И перед глазами Марты всплыло то самое утро, когда два бывших батрака — Ян Пургайлис и его жена — стояли под весенним солнцем и смотрели, как трактор вспахивает их землю.
Теперь солнце так же сияло над землей, в траве сверкала роса, трактор тащил сеялку по полю какого-нибудь бывшего батрака. Только Яну Пургайлису больше не увидеть этого. Он сам, как семя новой, свободной жизни, лег в землю родины, и народ из поколения в поколение будет собирать обильный урожай, который вырастет из этого драгоценного семени.
Марта Пургайлис стояла на дороге и всматривалась в поля. Глубокой ночью рука об руку ушли они с Яном из дому, не зная, что ждет их в этом пути. Теперь она здесь одна и не знает, что ее ждет дома.
«Не давай сердцу воли. Ты не вспоминать пришла, а работать. Надо крепиться».
И Марта медленно зашагала к усадьбе Вилдес.
Незнакомая, выращенная во время оккупации собака залаяла на нее у ворот и, злобно ворча, проводила через двор.
Из окон хозяйского дома и домишек батраков выглядывали чужие лица. Наконец, Марта увидела возле клети знакомое лицо, и, хотя это был только Бумбиер, ей стало веселее. Старик, очевидно не узнав, сердито посмотрел в ее сторону, а когда Марта подошла ближе, отвернулся и снова стал возиться с хомутом.
— Добрый день, дядя Бумбиер.
На бородатом лице появилось какое-то странное выражение: оно могло означать и улыбку, и гримасу удивления, и злую усмешку. Узловатая рука нерешительно потянулась к руке Марты.
— Пургайлиене? Батюшки, вот нежданно-негаданно… Вернулась? А сам где же? Как это ты без хозяина?
— Хозяин в могиле. Убит на войне.
— Одна будешь хозяйничать? Ох, земля не любит, чтобы с ней играли, земля любит, чтобы ее потом удобряли.
— Пот она получит, Бумбиер.
Марта положила мешок на порог клети и присела отдохнуть.
— Расскажи, что у вас нового.
— Есть кое-что, только хорошего мало, — буркнул старик. — И чего можно ждать путного, когда дом без хозяина остался? Прошлой осенью, когда стали подходить красные, немцы угнали все семейство, вместе с Каупинем угнали, который в волостном правлении был. И мне бы не миновать того, да я вовремя убежал в лес.
— Зачем неправду говоришь, Бумбиер, — спокойно сказала Марта. — Мне известно, что и Вилде и Каупинь сами убежали. Надо думать, немало грехов у них набралось за эти годы.